Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

систематически принималось во внимание). Аналогичные вопросы обсуждались на протяжении полувека в многочисленных дискуссиях, вызванных широкомасштабными бомбардировками во время Второй мировой войны и последовавшей вскоре после нее войны в Корее. И действительно, в природе воздушных бомбардировок, похоже, есть нечто такое, что точно ставит их в самый центр обсуждаемой проблемы, – нечто, причиной чему служат одновременно дорогостоящая и впечатляющая техника, которая так и просится в бой; элитный личный состав, которому не терпится применить эту технику; чрезвычайная разрушительная мощь этого оружия, которое на протяжении почти всей истории его использования было невозможно применять абсолютно прицельно; исключительные сопутствующие эффекты в виде захватывающего зрелища, звукового сопровождения, преувеличенных ожиданий и видимых эффектов, одинаково впечатляющих как для самих военных, так и для мирных граждан; и, помимо всего перечисленного, еще и особые взаимоотношения с законами войны, окончательно не сформировавшиеся и эластичные, о которых мы уже говорили. Никакая другая сфера военной практики не знает столь крайних примеров того, насколько сильно могут искажать элементы jus in bello неуправляемые, бездумные или беспринципные командиры, чтобы оправдать сильнейшие отступления от того, что даже потенциально могло бы рекомендовать jus ad bellum.

Право в этих прискорбных взаимоотношениях играет скорее роль прикрытия, чем причины. Те причины, по которым военные операции иногда выходят за пределы рациональной связи с законными целями войны, кроются в самой природе войны и сражения. Это то, чем критически мыслящие военные историки зарабатывают себе на кусок хлеба. Например, Джон Киган в своем предисловии к книге «Маска командования» упоминает о современном явлении, свойственном «миру после Клаузевица», когда «офицеры-слушатели» европейских и американских военных академий штудируют учебники, которые «учат таким формам ведения войны, которые совершенно исключают политический или дипломатический расчет»[350]. Рецензент книги Эндрю Ламберта «Крымская война» замечает, что, «когда многочисленные армии вовлечены в длительные бои… само сражение становится целью; вовлеченные ресурсы и поставленный на карту престиж могут достигать уровня, совершенно не соответствующего стратегической значимости конкретного театра войны»[351]. Специалист по истории военного права может только добавить, что как бы ни было трудно праву воспрепятствовать развитию подобных процессов, если они уже запущены, эти трудности возрастают пропорционально степени, в которой правовые и этические соображения оказываются исключены из обсуждения целей, ради которых ведется война. Когда главнокомандующий воюющей стороны настаивает на том, что его единственной целью является победа, риску подвергается не только «другая сторона».

Дух гуманитарности и буква закона

Современное право войны в некоторых отношениях стало очень сложным. Но его самые сердцевинные элементы остались теми же, что и всегда: ограничить жестокости и ущерб, причиняемые в ходе вооруженного конфликта конкретным противникам, и защитить «невинные» жертвы, причем добиться этого путем проведения границы между теми формами воздействия, которые разрешены, и теми, которые не разрешены, а также между видами оружия, которые можно применять, и теми, которые применять нельзя. Оговорку «конкретным противникам» следует отметить особо. Эти ключевые ограничения и запреты, которые проще всего не заметить, поскольку в основном они являются неписаными и негласными, по-видимому, всегда менялись в зависимости от противника и ожидаемых последствий конфликта с ним. Основные правила внутреннего вооруженного конфликта могут отличаться от правил внешнего, правила конфликтов, имеющих место внутри одной культуры, религии или класса, – от правил конфликтов с противниками, находящимися вне их пределов; военные хитрости и вероломные приемы, допустимые (и даже приветствуемые) против иностранцев, могут восприниматься с осуждением в случае их применения против соотечественников и т. д.

В своем современном воплощении эта древняя, расплывчатая и бесконечно гибкая идея права в войне приобрела странный вид. Хотя она стала довольно сложной в своих наивысших проявлениях и вступила в благотворный союз с отраслью права, занимающейся правами человека, о чем уже упоминалось выше, в то же время она, наоборот, в целом чрезвычайно упростилась в двух важных аспектах. Она приобрела универсальный характер, т. е. перестала зависеть от региональных, национальных и других «вертикальных» различий и подверглась «горизонтальной» стандартизации. Эту стандартизацию можно наблюдать на трех уровнях применения права. На самом верхнем уровне, образно говоря, на вершине, находится хорошо известный и авторитетный корпус права, разработанный для применения в вооруженных конфликтах между государствами, – это тот уровень, к которому право в сфере прав человека имеет мало отношения. Уровнем ниже, можно сказать, на склонах вокруг вершины, находится менее значительный, но все же хорошо различимый корпус права (частично включающий и права человека), разработанный для применения к самым серьезным разновидностям насильственных конфликтов внутри государств. А еще уровнем ниже, в долинах, по большей части темных и лежащих в тумане, находится обширный, но разрозненный и вызывающий многочисленные споры корпус права (бóльшая часть которого относится к сфере прав человека), который по идее должен применяться ко всем остальным внутренним конфликтам, предположительно менее серьезного характера.

Вопрос о том, помогла или помешала такая стратификация соблюдению гуманитарного права, по-видимому, остается открытым. Может оказаться так, что юридический выигрыш (который, как склонны полагать юристы, имел место) повлек за собой потери в гуманитарной сфере. Но человеческое сообщество должно наилучшим образом использовать то, что ему досталось. Все эти тенденции имели место, и от этого никуда не деться. Они объяснимы исторически как составной элемент постоянно эволюционирующего международного общества государств. И они представляют собой систему, в рамках которой должно осуществляться любое серьезное изложение права и обсуждаться его реальное воплощение. Но таким образом образуется разрыв между сферами, на которых хотели бы сосредоточить свое внимание обладатели правового мышления, и сферами, которые волнуют тех, для кого характерно гуманитарное мышление. Для первых, во главе с профессиональными экспертами-правоведами, самой перспективной и благодатной областью является та, где право выглядит наиболее развитым и проработанным: это вершина, сфера действия конвенций, протоколов и их участников – Высоких Договаривающихся Сторон. И соответственно именно эта сфера является предметом большинства работ по МГП. Грязная работа, которая делается на склонах и в долинах, меньше попадает в поле зрения юристов и реже фигурирует в книгах, которые они пишут. С одной стороны, объем МГП, который, строго говоря, может там применяться, довольно ограничен и носит спорный характер; с другой стороны, оно на этих уровнях сосуществует с правами человека, обширной областью права как по своему содержанию, так и по предполагаемому применению, но которая, по сравнению с МГП, является неопытным новичком в гуманитарной сфере, еще не доказавшим своей практической ценности.

Но если обратиться к области практической гуманитарной деятельности, то здесь все выглядит иначе – подобно тому как смена светофильтра на объективе делает изображение одной и той же местности более теплым или более холодным.

«Официальные»