Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс Кэмпбелл Скотт

Наконец, имеется ещё один аспект того феномена, который можно назвать тайным и анонимным сопротивлением в Седаке, – он проявляется в том, что бедняки убивают мелкую живность и, реже, крупный скот. Основная часть разношерстного поголовья кур, уток, гусей, коз, буйволов плюс три головы крупного рогатого скота в деревне принадлежит зажиточным домохозяйствам. Для бедняков эти животные доставляют множество существенных неприятностей. Чтобы животные не разбредались по округе, часто используются заграждения и мелкая проволочная сетка, но всё же они периодически забираются в поисках корма на грядки с рассадой, на рисовые поля и в небольшие сады бедняков, причиняя серьёзный ущерб. Всё это, конечно же, касается не только бедных (за самой домашней живностью классовых приоритетов пока не замечено), однако именно у них такие инциденты вызывают наиболее глубокое возмущение. Гнев бедняков проистекает не просто из того обстоятельства, что они в наименьшей степени могут пережить такой ущерб, – он вырастает из некой среды, которую можно назвать «моральной экономией рациона питания». О том, что именно стоит на карте, можно судить по жалобам Хамзаха на кур его соседа Хаджи Кадира, которых он часто обнаруживает на своей кухне, когда птицы клюют рис сквозь маленькие отверстия в сложенных там мешках с рисом. «Его мясо поедает мой рис», – говорит по этому поводу Хамзах. И если вспомнить, что его семья, как и многие другие бедные семьи, ест мясо лишь тогда, когда их приглашают на кендури, несправедливость сразу же становится ощутимой. После одного-двух предупреждений бедняк прибегает к убийству животного, и это происходит с определённой регулярностью. Тот факт, что животное именно убивают, а не крадут, указывает на то, что перед нами протест, а не воровство[464]. Однажды две козы Хаджи Кадира сломали забор вокруг небольшого огорода Рокиах на насыпи канала за её домом и съели там всё, кроме арбузов. Свой гнев Рокиах выразила почти теми же словами, что и Хамзах: «Мясо Пака Хаджи поедает мои овощи». Каждый год в Седаке обнаруживают зарезанными или забитыми до смерти одну-двух коз и довольно много кур (реже жертвами становятся утки и гуси)[465]. Шесть лет назад на рисовом поле одного бедняка нашли зарезанного параном умирающего буйвола Тока Лона – животное оказалось там, порвав привязь. «Убийцу» так и не удалось установить, однако именно этот буйвол был печально известен тем, что уже срывался с привязи и пасся на полях с созревающим рисом. Двойные урожаи в этом смысле привели к значительному ухудшению ситуации, поскольку больше нет долгого сухого межсезонья, когда разная живность могла бродить по стерне без угрозы для посевов. Довольно регулярные убийства животных, как и кражи зерна, представляют собой мелкие инциденты, которые едва ли затрагивают общую структуру отношений собственности и власти. Однако оба эти акта символического сопротивления выступают одними из немногих относительно безопасных методов противостояния, доступных для крестьян, которые стремятся защитить своё обладание средствами существования[466].

Архетипическое (prototype) сопротивление

За пределами моего интереса к доступным для бедняков формам сопротивления осталось любое обращение к множеству конфликтов и стратегий, которые мало связаны с локальными классовыми отношениями, либо вообще не имеют с ними прямой связи. Например, я не рассматривал многочисленные споры по поводу прав на воду, либо способы присвоения земли при помощи перемещения межевых знаков, или постепенного сдвига ограждений на чьём-нибудь поле, позволяющего добавить ещё один ряд посевов риса за счёт земель соседа. Кроме того, за рамками исследования осталось сопротивление деревни в целом исламской десятине или другим государственным инициативам, которые затрагивают всех крестьян, выращивающих рис. Отдельной темой для увлекательного исследования, которое может занять несколько томов, стало бы сопротивление богатых. Некоторые аспекты их сопротивления, касающиеся ставок оплаты труда, занятости и арендных отношений, уже были представлены, однако оно принимает множество других форм, которые вносят свою лепту в доминирование богатых как над локальными институтами, так и над локальной экономикой[467]. Но какое бы место сопротивление в этом более широком смысле ни могло обоснованно занимать в полномасштабном описании социальных отношений в Седаке, оно является второстепенным по отношению к нашей главной задаче.

У рассмотренных выше разнообразных форм сопротивления бедняков имеются определенные отличительные признаки. Вне зависимости от того, шла ли речь о сопротивлении механической уборке урожая, переговорах о ставках оплаты труда, попытках предотвратить разрушительную конкуренцию между бедняками, воровстве или убийстве скота, поразительным моментом является относительное отсутствие какой-либо открытой межклассовой конфронтации. В тех случаях, когда сопротивление приобретает коллективные формы, оно характеризуется тщательной осмотрительностью, а там, где происходит индивидуальное сопротивление либо небольшие групповые нападения на чьё-либо имущество, такие действия анонимны и обычно совершаются под покровом темноты[468]. Благодаря этой расчетливой осторожности и секретности сопротивление по большей части сохраняет ту театральную сцену власти, которая доминирует в публичной жизни Седаки. От любого намерения прорваться на эту сцену штурмом можно отмежеваться, а различные сценарии осознанно остаются открытыми. Публичной позицией бедных по-прежнему выступают почтение и конформизм, пусть и редко сопровождаемые подобострастием. Однако за всем этим можно ясно разглядеть постоянное тестирование границ, происходящее за кулисами, и можно как минимум утверждать, что здесь присутствует нечто гораздо больше, чем просто согласие, смирение и почтение.

В сопротивлении в Седаке практически отсутствуют какие-либо составляющие, которые можно предсказуемо найти в стандартных исторических описаниях конфликтов с участием крестьян. Здесь не происходит никаких беспорядков, демонстраций, поджогов, организованного социального бандитизма, открытого насилия. Сопротивление, которое мне удалось обнаружить, не связано с какими-либо более масштабными внешними политическими движениями, идеологиями или группами профессиональных революционеров, – и в то же время ясно, что подобная борьба происходила практически в каждой деревне рассматриваемого нами региона. Те виды сопротивления, которые мы находим в Седаке, требуют незначительной координации – даже не говоря о политической организации, – хотя и то и другое могло бы пойти сопротивлению на пользу. Короче говоря, всё это формы борьбы, которые практически в полной мере являются исконными для сельской среды. С оговоркой о том, что данный термин следует использовать осторожно, эти действия было бы уместно назвать примитивным – первобытным – сопротивлением или, возможно, ur-сопротивлением[469]. В отличие от подхода Эрика Хобсбаума, использование понятия «примитивный» не подразумевает, что эти формы сопротивления являются в той или иной степени отсталыми и обреченными уступить место более продуманным идеологиям и тактикам[470]. Суть дела заключается лишь в том, что такие формы сопротивления представляют собой почти постоянные, непрерывные и повседневные стратегии подчиненных сельских классов, оказавшихся в тяжелых условиях. Во времена кризисов или судьбоносных изменений они могут дополняться другими разновидностями борьбы, более