Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс Кэмпбелл Скотт

Более 90 человек были задержаны и арестованы на месте. Премьер-министр незамедлительно заявил, что демонстрация была «спровоцирована определенными группами воинствующего толка»[476], и зловеще отметил, что и большевистская, и Французская, и Иранская революции «использовали» крестьянство[477]. В течение нескольких недель после демонстрации были произведены новые аресты и предъявлены обвинения. В Кедахе были задержаны и арестованы семь функционеров ПАС, включая депутата законодательного собрания штата. Для оказания помощи в расследовании в Кедах были направлены 300 сотрудников полиции специального назначения. Согласно заявлению премьер-министра, «стратегия ПАС по формированию атмосферы террора и страха напоминает ту, что взяли на вооружение коммунисты, поэтому всё руководство ПАС в Кедахе должно взять на себя ответственность за… организацию демонстрации»[478]. Ядром заговора была назначена некая загадочная подпольная организация с теми же инициалами, что и ПАС (Перту бухан Анкатан Сабилуллах), подразумевающими «священную войну».

В Седаке последствия полицейских облав ощутили немедленно. Поскольку в близлежащих деревнях мужчин забирали на допросы, слухи распространялись быстро. Троих жителей соседнего Кепала-Батаса и одного из Сунгай-Буджура арестовали, допросили и освободили под залог. Та же участь постигла и хорошо известных членов ПАС из Менкуана, Гуар-Чемпедака, Кампун-Джавы и деревень вокруг Пендана и Букит-Рая, хотя большинство из них вообще не присутствовали на демонстрации. По мере того, как поступали новости о продолжающихся арестах, членов ПАС в Седаке (трое из них действительно отправились на демонстрацию[479]) стал предсказуемо охватывать страх. Таиб, один из местных сторонников ПАС, воспринял реакцию властей как попытку «разбить нас вдребезги» (пукул джаханам кита) и заявил, что намерен раздобыть серп, чтобы защищаться[480]. Сукур, ещё один член ПАС, говорил, что в деревне присутствуют «шпионы» (мата-мата гелап), которые могут вызвать полицию и выдвинуть ложные обвинения: «Представьте себе, что вы ничего не украли, а они утверждают, что это вы вор; они могут делать всё, что угодно, это тирания (аниая)». Но так уж вышло, что ни один человек из Седаки не был задержан или арестован, хотя полицейские из Особого отдела дважды приезжали побеседовать с Басиром и старостой Хаджи Джаафаром. Эти визиты возымели ожидаемый эффект, как, надо полагать, и в других бесчисленных деревнях на рисовой равнине. Многие члены ПАС знали, что одного слова из уст Басира или деревенского комитета достаточно для ареста, и опасались, что станут жертвами. «Конечно, мы боимся; они хотят сокрушить (мениндас) ПАС», – заметил по этому поводу Мустафа.

Разновидности сопротивления и покорности, которые обнаруживаются в Седаке, невозможно понять без указания на этот более масштабный контекст реального и ожидаемого принуждения. Рутинные репрессии делают своё дело ненавязчиво: здесь кого-то арестовали, там побывали сотрудники Особого отдела, ещё где-то прозвучало косвенное предупреждение от главы деревенского комитета – и этого, как правило, достаточно для создания пограничных маркеров, которые ни один осторожный крестьянин не станет нарушать намеренно. Однако благодаря самому наличию довольно стабильных границ дозволенного инакомыслия это в большей степени ситуация страха, а не террора, когда какой-либо предел безопасности отсутствует вовсе. По меньшей мере понятно, что эти границы – созданные, подвижные и порой подкреплённые историческим опытом – служат для препятствия определённым формам открытого протеста и демонстративного неповиновения. Те, кто получил меньше всего выгод от перехода к двойным урожаям, имеют все основания верить в «закон ожидаемых реакций» и избегать ситуаций, чреватых для них опасностью. Когда из уст этих людей звучат реплики наподобие той, что мы уже слышали – «жалуйся, не жалуйся, это ни к чему не приведёт», они имеют в виду не только локальную экономическую власть крупных земледельцев, но и, кроме этого, власть принуждения государства и его локальных агентов. Подразумеваемая этим безропотность выступает «подлинным порождением не культуры, а той властной ситуации, в которой оказываются неэлиты»[481].

Относительную эффективность «тупого принуждения экономических отношений» следует понимать именно на этом фоне более масштабных ограничений для сопротивления. Богатые земледельцы по-прежнему могут по собственному желанию предоставлять или не предоставлять наемную работу на рисовых полях, закят перибади, государственную помощь наподобие занятости, ссуд и субсидий, рекомендации для участия в переселенческих программах, помощь школьникам, займы и краткосрочные кредиты (например, в лавке Басира), а также могут выступать гарантами по кредитам в кризисных ситуациях[482]. Поэтому не слишком приходится удивляться, что немало бедных домохозяйств не хотят открыто оскорблять тех, кто контролирует указанные стратегические активы. Однако эта «благосклонность», потенциально переманивающая бедняков на сторону богатых, неразрывно связана со своей противоположностью. Арендатор, который платит за землю по разумной ставке, может оказаться в ситуации, когда плата будет повышена, либо его договор аренды будет аннулирован. Бедная семья, чья дочь находится в списке на получение пособия на обучение в школе, может быть из него исключена. Человека, которого наняли на временную работу, можно заменить кем-то другим. «Взбалмошного» бедняка, чьим поступкам попустительствуют, могут обвинить в воровстве. Иными словами, эпизодическая благосклонность богатых земледельцев не столь уж сильно отличается от рэкета – и в той мере, в какой она работает, это происходит именно потому, что более масштабный контекст принуждения в классовых отношениях в деревне практически исключает те виды прямого сопротивления, которые могли бы привести к ощутимым изменениям положения бедных. Таким образом, этот контекст принуждения формирует и поддерживает антураж относительного бессилия, внутри которого «тупое принуждение экономических отношений» затем способно изымать свою ежедневную дань[483].

Рутинное повиновение и сопротивление, заметающее следы

Для экономической и политической власти богатых земледельцев в Седаке требуется определенный минимум публичного повиновения со стороны любого благоразумного бедняка – мужчины или женщины. Для тех, кто сегодня регулярно отправляется на заработки за пределы Седаки и мало зависит от помощи или оплаты своего труда в самой деревне, степень этого согласия может быть минимальной. Однако для тех, чьи средства к существованию более существенно связаны с экономикой деревни, принуждение к повиновению является более настойчивым. У мужчин и женщин из этой группы есть все основания для того, чтобы соответствовать стереотипу «бедняков, пользующихся уважением», ради тех преимуществ, которые может принести подобная репутация. Таким образом, локус, где эта аграрная система может изымать свои символические «налоги», следует в особенности искать в кругу тех, кто наиболее близок к указанному стереотипу. Но даже здесь обнаружатся такие повседневные практики почтения и повиновения, которые, быть может, и не вполне циничны, но, безусловно, содержат в себе расчетливость.

Мы уже имели возможность ознакомиться с высказываниями Пака Яха о руководстве ОМНО («Они хотят нас похоронить») и о настроениях деревенских богачей («Они считают, что люди, оказавшиеся в нужде, достойны презрения»), прозвучавшими наедине с его друзьями. Однако Пак