Конфликт, война и революция: Проблема политики в концепциях международных отношений - Пол Келли

теории. Идея Фукидида будет использоваться для иллюстрации одного важного тезиса этой книги, а именно что историки часто оказывались самыми тонкими и проницательными теоретиками (то есть по сути философами) политики и международных отношений. Однако Фукидид не предлагает никакой концепции человеческого блага или идеального политического устройства, посредством которого такое благо может быть реализовано, а потому не соответствует господствующему представлению о задаче политической философии. Это ставит под вопрос категориальные различия и иерархию опыта, важную для большинства авторов, пишущих об истории политической мысли и теории международной политики [Oakeshott, 1975; Boucher, 1998].

Хотя Геродота и Фукидида обычно считают равновеликими основателями истории как особого типа исследования, многие более поздние исследователи придерживаются тезисов самого Фукидида, заявившего, что он строгий историк, а не рассказчик историй. Свою книгу он начинает с размышлений о деятельности, ныне называемой историческим исследованием, и дает ясное и убедительное ее определение:

Как ни затруднительны исторические изыскания, но все же недалек от истины будет тот, кто признает ход событий древности приблизительно таким, как я его изобразил, и предпочтет не верить поэтам, которые преувеличивают и приукрашивают воспеваемые ими события, или историям, которые сочиняют логографы (более изящно, чем правдиво), историям, в большинстве ставшим баснословными и за давностью не поддающимися проверке. На основании приведенных выше очевидных доказательств он сможет убедиться, что результаты исследования столь древних событий достаточно надежны (книга I. 21) [Фукидид, 1981, с. 13].

Под «поэтами» Фукидид имеет в виду Гомера, а под «логографами» – Геродота, жившего почти в то же время, что и он. Приверженность фактам и доказательствам, признаваемым свидетелями событий, – важное основание для его претензии на научную историю. Его установка превозносилась множеством более поздних авторов – и в Древнем мире, и в Новое время (например, Томасом Гоббсом), и в наши дни. Его эмпирический, обоснованный фактами подход получает вполне определенное выражение в подробном рассказе о событиях, изложенных в хронологическом порядке.

Однако опора на факты сочетается у него и с другими элементами, подкрепляющими его право быть основателем истории как определенной формы исследования. Что именно считать фактами – по-прежнему важный для всех историков и в философском отношении спорный вопрос. В конце концов, одним из ключевых элементов всякого исторического нарратива является объяснение и оправдание релевантных фактов. Например, в XX в. историки-структуралисты, изучавшие longue durée – «большую длительность», – такие как Фернан Бродель, представили климат и географию в качестве основных фактов (при этом почти полностью исключив индивидуальных акторов и то, что они делают друг с другом). Фукидид же в определении того, что считать фактичностью, в значительной мере опирается на своего рода рационалистический натурализм. В отличие от Геродота, он в своем повествовании не отводит практически никакого места богам или объяснениям сверхъестественного. Хотя о предзнаменованиях (признаках того, что произойдет в будущем) и упоминается, в описаниях событий основными игроками не являются ни они, ни боги. Точно так же об извержениях Этны сообщается как о всего лишь фоновом геологическом событии. Для его современников оно было очень важным, поскольку большинство из них все еще жило в мире, определяемом сверхъестественными силами. Действительно, переданное в рассказе Фукидида осквернение герм, произошедшее перед Сицилийской экспедицией, показывает, насколько, с точки зрения большинства афинского населения, религия и сверхъестественное были важны для политики. Его скептическое отношение к сверхъестественным силам особенно заметно в рассказе о чуме, поразившей Афины, которая описывается как социальный и клинический факт, но не как послание от богов. С точки зрения Фукидида, все причинно-следственные объяснения можно достаточным образом обосновать естественными фактами из жизни отдельных людей, политических сообществ и институциональных культур, этих индивидов порождающих.

Другой элемент его истории, превознесенный последовавшими за ним историками, – его предположительная беспристрастность в объяснении событий. Фукидид был коренным афинянином и ветераном войны, особенно безуспешной обороны Амфиполиса. Однако он сумел избежать апологии афинской позиции и не стал использовать историю в качестве личного оправдания собственных действий или же как аргумент против его обвинителей. Наконец, хотя в его истории немало драматических событий, она написана достаточно сухо и не призвана развлечь читателей. В полную противоположность Геродоту с его интересными отступлениями, размышлениями и местными подробностями, Фукидид почти всегда сосредоточен на событиях, развивающихся в своей собственной логике. Эта черта настолько у него выражена, что многие более поздние читатели считали ее едва ли не недостатком его труда, поскольку она сужала риторическую и дидактическую пользу книги в обучении будущих политиков. Современные авторы хвалят Фукидида за то, что он сосредоточивается на событиях, описывая то, как именно они происходили. И хотя он определенно считает, что его «История» останется вечной ценностью для будущих поколений, он пишет как ученый, организующий материалы так, чтобы они раскрыли истину.

В то же время одна черта его исследования смущала современных теоретиков истории как науки – опора на речи. Примерно четверть всего текста состоит из прямой речи, в том числе из некоторых выступлений, которые стали главной составляющей текста для более поздних читателей. Если Фукидид намеревался писать историю как науку, как он мог настолько полагаться на выступления? Будучи современником и участником описываемых событий, Фукидид был свидетелем некоторых из этих речей, или же у него могли иметься письменные тексты, с которыми он сверялся. Однако в случае многих других представленных им речей он должен был полагаться на пересказы, проверить которые невозможно, или даже на реконструкции, создаваемые постфактум путем сопоставления свидетельств. Некоторые философы истории критиковали его метод именно в этом пункте, поскольку он позволяет управлять нарративом философским спекуляциям, а не одному лишь историческому сознанию – поэтому-то Р.Дж. Коллингвуд предпочитал Фукидиду Геродота [Коллингвуд, 1980]. Однако, хотя Фукидид и правда часто использовал тексты речей, он следил за тем, чтобы они не были слишком дидактичными и не отвлекали от повествования о фактическом контексте. Моя цель состоит здесь не в историографии и не в изучении развития истории как науки, поэтому для нас в конечном счете не важно, удается ли Фукидиду написать действительно научную историю Второй Пелопоннесской войны. Достаточно того, что, хотя историчность его нарратива действительно можно поставить под вопрос, причем по разным причинам [Kagan, 2009], он считается достаточно точным для того, чтобы и по сей день оставаться первичным источником для общего описания Второй Пелопоннесской войны в таких работах, как «Кембриджская история древнего мира».

Становится ли нарратив Фукидида в силу включения в него политических речей как систематического изложения политических позиций более удобным источником для политической теории? Что бы Фукидид ни делал, он точно не занимался абстрактным философским исследованием, которое можно найти у Платона и Аристотеля. Означает ли это, что Фукидиду не удалось стать ни настоящим историком, ни настоящим философом? В этой главе доказывается, что метод Фукидида и его содержательные аргументы составляют важный вклад в теорию международных отношений, ставящий его на одну доску с великими каноническими философами, но сначала мне надо кое-что сказать о Фукидиде как теоретике.

С точки зрения исследователей политической теории, вопросы демаркации играют ключевую роль в определении того, что же представляет их предмет исследования. Современная аналитическая философия относится довольно спокойно к вопросу о том, что значит философствовать или мыслить философски. Философия – не наука, а потому не может обладать определенным корпусом знаний, принадлежащим только ей и никому другому. Скорее, это определенная форма интеллектуальной дисциплины, характеризующейся, с точки зрения аналитических философов, логическим и лингвистическим анализом и критикой аргументов. С другой стороны, исследователи истории политической философии, в частности последователи Лео Штрауса, придерживаются содержательного взгляда на политическую философию, считая, что она сосредоточена на благой жизни человечества и на соответствующих институтах, в которых такая форма жизни может процветать [Strauss, Cropsey, 1987]. Однако, даже по их собственным стандартам, такой подход кажется произвольным, своего рода тавтологическим определением, что ясно показывает включение главы о Фукидиде в 3-е издание книги Штрауса и Кропси «История политической философии».

С точки зрения авторов, сформировавшихся в идеалистической философской традиции, например Оукшотта и Бушера, философия – это не просто применение определенного интеллектуального инструментария, она включает также и категориальное отличие этой деятельности от других форм человеческого опыта.