Политические сочинения. Том II. Социальная статика - Герберт Спенсер

Подобное сопротивление может быть действительно полезно лишь в том случае, когда оно исходит из среды людей, убежденных в том, что учреждения, защищаемые ими, лучше всяких других и что предложенные нововведения абсолютно вредны. Но за это дело отнюдь не должны браться люди, втайне одобряющие перемену и лишь полагающие, что некоторое сопротивление в этом случае полезно. Истинная цель борьбы состоит в том, чтобы создать гармонию между социальными учреждениями и народными свойствами, и так как за исключением известного рода преходящих мнений, создаваемых в разгаре революционных страстей, всякое честное мнение об известном общественном порядке создается не интеллектуальной случайностью, а указывает на приспособленность или неприспособленность этого порядка к нравственному настроению того, кому принадлежит мнение (гл. XX, § 10 и гл. XXX, § 7), то ясно, что гармония между социальными учреждениями и народными свойствами может установиться только тогда, когда всеми заявляются честные мнения. Если какая-нибудь часть партии движения будет скрывать истинные свои симпатии и присоединится к партии застоя, единственно с той целью, чтобы предупредить слишком быстрый прогресс, то, поступая таким образом, она неизбежно должна разрушить правильное отношение между обществом и его учреждениями. Дела идут правильно лишь до тех пор, пока прогрессивные стремления ограничиваются естественным консерватизмом, всегда присущим обществу. Но едва к нему присоединяется консерватизм искусственный – не тот, который основан на искренней любви к старому, действующий во имя теории, что чувство это необходимо, как правильное отношение между силами нарушается: результат борьбы не поведет более по истинной дороге, ее влияние на народную жизнь будет искажено. «Прогресс и в то же время противодействие ему» есть закон общественных перемен и в этом смысле заключает в себе несомненную истину; но вывод, будто противодействие следует создавать искусственно, есть гибельная ошибка. Ошибочно предполагать, что сопротивление должно быть вызываемо искусственным образом, и собственный опыт Гизо показывает, что никто не может сказать, до каких пределов должно доходить консервативное сопротивление.

Для нравственного человека нет надобности входить в подобного рода исследование; ему и без того будет совершенно ясно, что такое поведение, противоречащее самому себе, не может привести ни к каким хорошим результатам. Известный образ действия может привести к действительному успеху только тогда, когда он естественный, искренний. Мировые дела не делаются по системе великодушной двуличности. В природе всякая вещь обнаруживает истинные свои свойства; влияние, которое она производит, вытекает из действительного ее существа. Ясно, что небесное тело, которого часть состояла бы из призрачного, а не из реального вещества, недолго оставалось бы по эту сторону хаоса; точно так же непрочно и общество, которое состоит из людей, не действующих согласно с искренними своими убеждениями. Если мы чувствуем в нашем сердце, что известная мера в существе своем справедлива, а поступаем так, как будто считаем ее несправедливой, то никогда не сможем принести истинную пользу. Общество не может процветать путем лжи.

§ 6. Несмотря на все это, будет все-таки казаться неблагоразумным отрицать необходимость осторожности в этом деле; конечно, пренебрежение «соображениями благоразумия» с целью установить общество на чисто справедливом основании будет объявлено невозможным; нельзя, скажут нам, не обращать внимания на обсуждение этого вопроса с точки зрения каждой отдельной личности. Надобно сознаться, что здесь действительно отрицается такое обсуждение. Но тот, кто делает подобное возражение, должен сначала спросить себя: какую цену может иметь взгляд на подобное дело с этой частной точки зрения?

Какой вопрос предлагается тут на разрешение? Вопрос: наступило ли время для произведения известной перемены? Способен или не способен народ к более совершенной форме по сравнению с той, при которой он живет? Теперь спрашивается, может ли частный человек считаться способным ответить на эти вопросы? Видел ли он когда-нибудь эти миллионы, за которые хочет отвечать? Хорошо, если он видел какую-нибудь десятую их часть. Многих ли из них он знает? Едва ли он в состоянии назвать каких-нибудь две тысячи имен и обозначить их занятия. Со сколькими из них он ближе знаком? Быть может, с несколькими сотнями. Скольких он знает так хорошо, чтобы определить их личный характер? Таких не более нескольких десятков. Ему остается, следовательно, судить по тому, что он читает в книгах и газетах, видит на митингах или слышит в разговорах. По выдающимся чертам характера, которые таким образом доходят до его сведения, он судит об остальном. Неужели же он признает такие заключения достойными доверия? Стоит ему очутиться среди людей, о которых он читал или слышал, он должен убедиться, что получил от них самое ложное понятие. Приводит ли источник, из которого он почерпает свои суждения, всех к одинаковым убеждениям? Нисколько; на основании тех же данных другие люди составляют себе о народе совершенно иные понятия. Неизменны ли его собственные убеждения? Вовсе нет: он постоянно встречается с фактами, которые убеждают его, что обобщения сделаны им на основании недостаточных данных, и это заставляет его поверять свои суждения. Но, может статься, он может составить себе сносно правильное понятие о людях, ему незнакомых, по среднему уровню характеров, с которыми знаком лично? Едва ли, потому что об этих личных своих знакомых он имеет вообще неверное понятие. Самые близкие друзья при случае удивляют его совершенно неожиданным поведением. То же самое случается даже с теми, с кем он находится в наиближайших сношениях: с братьями, сестрами, детьми. Мало этого, он имеет лишь весьма ограниченные понятия о самом себе. Часто человек совершенно ясно представляет себе, как он будет поступать при известных новых обстоятельствах; обыкновенно, однако, случается, что когда такие обстоятельства возникнут, то он начинает действовать вовсе не так, как предполагал.

Какую же цену может иметь суждение такого ограниченного ума по вопросу: способна или не способна нация к произведению известных реформ? Вот человек, который утверждает, что может сказать, как поведут себя тридцать миллионов людей при учреждениях несколько более свободных, чем современные. Девять десятых из них он даже не видал; признать может он из них лишь несколько тысяч; лично знаком он только с бесконечно малой частью, да и эту часть знает так недостаточно, что почти относительно каждого из них ошибается либо в том, либо в другом отношении; этот человек не может угадать, как будет поступать сам под влиянием не испытанных еще обстоятельств, а предлагает, что может сказать, как при таких условиях поступит целая нация! Что же это, если не самая нелепая несообразность между претензиями и способностями?

Если