Русские черносотенные баши-бузуки - Василий Иванович Немирович-Данченко

Я помню одного сапера-еврея, который с радостной улыбкой говорил мне:

— Теперь уж нас перестанут называть <жидами>!

Я помню несколько сестер милосердия-евреек. Среди святых девушек (теперь опакощенных подлыми устами клеветников), русских, немок, полек, это были <равные между равными>. Они также несли безответную службу, изводились в отвратительных вагонах с дизентериками, с ранеными, с больными. Тоже холодали и голодали, внося в уход за несчастными жертвами войны свою пламенную страстность и энергию.

Между ними было немало получивших высшее образование, избалованных дома, в богатых семьях. Сразу попав в ужасающие условия боевой жизни, они исполняли свое дело, не отходя от самой тяжкой, самой грязной и вовсе не картинной работы.

Я видел таких, рыдавших над умирающим солдатом. Наши страстотерпцы называли их <сестра>, <милая>, — и сколько нежности, благодарности, святого умиления было в тоне боевого мученика!

Неужели одесские палачи и такой <сестре>, <милой> — вспороли живот и набили его перьями?

Что ж это за подлый кошмар?

Вы уже знаете, что большинство врачей — невидных военных врачей — в эту войну было из евреев. Их наверное, надо считать не менее 60%, если не больше. Часто сюда брали гинекологов, окулистов, специалистов по детским болезням. И ни от одного из них я не слышал, ропота, укоризны.

Ссылаюсь на моих боевых товарищей. Откликнитесь: дурно работали евреи-врачи? Ленились, недобросовестно относились к своему делу? Мало их умерло там от лишений, тифа, дизентерии? Не шли они в огонь за солдатом? Не перевязывали раненых в цепи, чуть не в виду передовых линий японской атаки? Не дневали и ночевали на батареях? Старались они лопасть в благополучный тыл, подальше от опасности?

Нет, и тысячу раз нет!..

Еврей-врач, как еврей-солдат и еврейка-сестра милосердия, с той же неослабевавшей энергией служили нашей родине, нашему мужику в серой солдатской шинели, нашему офицеру. И не за страх, а за совесть. Для них не было отдыха в боевые дни, не было устали. Они не гнались за реляциями, не заискивали перед корреспондентами, чтобы попасть в газеты, не подличали перед командирами полков, дивизий, корпусов.

Рядом с нашими врачами они были равные между равными. И опять-таки здесь я не видел еврея, поляка, русского, а только граждан великой страны, принесших на общую страду свои знания, свои силы, свою доблесть и, наконец, что главное, свою душу за брата, какой бы он веры ни был, все равно.

Я помню — напоследях уж — ночью, после трудного <рабочего> для врачей дня, мы вышли с одним из таких, евреев, на воздух из шатра, переполненного ранеными. Меня поражала энергия моего собеседника, его вечная неутомимость, страстная заботливость о солдате и бешенство, когда он узнавал о невнимании к своему пациенту, о забвении нужд <малых сих>.

Злоупотребления лиц, ничего общего не имевших с врачебным персоналом, но тем не менее, руководивших им (это олухи 84-й пробы!), доводили его до <белого каления>, подчас комического, но всегда трогательного. Генералы из полицеймейстеров, заведовавшие лазаретами, избегали его. Он не давал спуску им, рискуя военным судом, разжалованием и чуть-ли не расстрелом. Время было строгое, исключительное и... бесцеремонное!

Вышли мы с ним. Он сел на обрубок, дерева и схватился за голову. Видимо, устал.

— В витке точно молот бьет.

— Уж очень вы себя не жалеете!

— Я не могу иначе...

— Пусть другие поработают.

— Нельзя, — я еврей! Это моя месть за Кишинев и Гомель.

И что вы думаете, — так и загорелся он. Голос его зазвучал с какою-то восторженною страстностью.

— Мы здесь завоевываем уважение к еврею, равенство с русским, братство с ним. После нашей работы, вернувшись, солдат расскажет о нас всем, и мы уже не услышим отвратительного клича: <бей жидов>. <Жид> отойдет навсегда в область прошлого. На нашей родной ниве мы потрудимся вместе с русскими братьями на счастье общей свободной родины, где каждому будет хорошо жить и вольно дышать.

Донесся-ли до него за десять тысяч верст новый крик черных сотен: <бей жидовъ>.

Нет, у таких хулиганов ни благородством, ни мукой, ни смертью нельзя завоевать уважения! Они не понимают святых движений человеческой души, самоотвержения, великодушия, любви.

В пьяном угаре, руководимые сыщиками и палачами, они способны только все залить неповинною кровью, задушить дымом пожаров, задавить виселичными петлями, надругаться над ими же замученными людьми...

Какой этой сплошной ужас, какая это трагическая мерзость!..

Вас. Немирович-Данченко.

„Русское Слово“ 7 ноября 1905 г, № 293.

ДЬЯВОЛЬСКИЙ ЗАМЫСЕЛ

Творится нечто дикое. Больше. Непонятно дикое. Противоестественно дикое. Как ни страшно, но можно понять зверства разнузданной толпы. Дикий зверь сорвался с цепи и рвет, крушит, все терзает. Такова его природа. Таково проявление натравленной, искусственно разъяренной темными силами темной толпы. Все это дико и ужасно. Как понять и чем объяснить: околоточные, пристава, еще более высшие полицейские чины спокойно стоят частными зрителями, когда на их глазах разнузданный ими зверь, уливаясь кровью, терзает невинную и беззащитную жертву?.. Какой ужас!.. На людных улицах больших городов нет защиты мирно идущим. Всюду полиция. В ее руках войска. И всюду избиение. На что же тогда эти <охранители>?.. Вопросы, вопросы и вопросы.

Теперь позвольте на них дать ответы. Почему поднялся зверь в толпе? Чем разожгли избивателей, уличных палачей? Я не говорю уже о подонках общества, о явных разбойниках, которые обрадовались возможности безнаказанно улицы городов обратить в „брынские леса“. Я говорю о большинстве озверелой толпы, которое думает, что оно творит патриотическое дело. Понять, что Царь и достоинство его имени не может быть связано со зверствами баши-бузуков над мирными пешеходами, толпа не может, а ее с этой стороны и натравляют:

— Вставай! Защищайся! Расправляйся!

И, Боже, что тут делают! Лгут, клевещут, выдумывают ужасы, подделывают их. И темная толпа верит „подделывателям“ загорается как будто благоразумным негодованием и в исступлении творит дикие зверства.

Но зачем же лгут, клевещут, подделывают ужасы подстрекатели? Какая им нужда? И почему тут плотною стеною стоят люди участка? Ответ простой. Участок в опасности. Участку приходят смерть. Участку объявленной свободой подписано упразднение.

Император Николай I давно уже с горечью говорил, что Россией правил не он, а сорок тысяч столоначальников. Еще вернее он мог бы сказать, что Россией правил не он, а „участок“, что Россия не большая империя, а один громадный участок, Каков был