«Что-то должно было улучшаться…». Разговоры со Штефаном Мюллер-Домом и Романом Йосом - Юрген Хабермас

Дьюи и прочитанных в Колумбийском университете[19]. Именно такого прочтения я придерживался, открывая книгу «Political Liberalism»[20], которую Ролз подарил мне в 1994 году и о которой попросил меня высказаться на страницах «The Journal of Philosophy»[21]. Я, признаться, не уследил за последовательным развитием идей Ролза, которое привело его в результате к фундаментальному пересмотру всей теории справедливости. Райнер Форст, который только вернулся после обучения у Ролза, понял все это гораздо лучше меня. Переход от «Теории справедливости» к «Политическому либерализму», как бы то ни было, мне и на тот момент не казался, и теперь не кажется по-настоящему обоснованным: Ролз почему-то лишает практический разум (в кантовском его понимании) последнего слова и передает первенство религиозным и другим картинам мира. Но все-таки первый обмен идеями был столь бесценен, что череда наших с Ролзом дискуссий, дружеских и плодотворных, продолжалась непрерывно, вплоть до самой его смерти; он приезжал во Франкфурт и Бад-Хомбург, а в последний раз мы встретились в Калифорнии, на праздновании его восьмидесятилетия. Содержательный итог наших многолетних дебатов в 2019 году подвел Джеймс Гордон Финлейсон, посвятивший этой теме целую превосходную книгу[22]. Финлейсон – один из немногих в англосаксонской среде, кто при рассмотрении наших с Ролзом дискуссий учитывает «Фактичность и значимость», а также в целом мое дискурсивно-теоретическое понимание морали; без этого действительно невозможно анализировать мою критику Ролза – Финлейсону же, как представляется, такой анализ в высшей степени удался.

Кого еще можно вспомнить по части практической философии, если и дальше говорить о Ваших контактах в англосаксонском мире?

На примере Томаса Нагеля и Рональда Дворкина, учеников Ролза, я лично убедился в том, каким высочайшим уважением Ролз пользовался в своем ближнем кругу. В 1989 году они пригласили меня на свой прославленный и в то же время печально известный коллоквиум в Нью-Йоркском университете (печально известный – из‑за того, что там, как многие считали, принято было «катком проходиться» по всем гостям), и с тех пор мы постоянно общались и встречались на протяжении двух десятилетий. И с Томом, и с Ронни у меня как-то сами собой сложились очень дружеские – хотя и очень различные по своей природе – отношения. Потом, правда, мои регулярные поездки на их коллоквиум пришлось заменить гостевой профессурой, а работа над последней книгой так меня заняла, что поддерживать эти институциональные связи я уже не имел возможности. Из всех аналитических философов Том Нагель всегда меня особенно впечатлял и в каком-то смысле даже пугал. Устрашало, допустим, как на коллоквиумах, в начале каждого заседания, он давал обобщающее резюме по всем papers, которые будущий докладчик успел подать. Резюмировал Нагель блестяще, и мысль каждого гостя, как правило, он формулировал лучше, точнее и остроумнее, чем это пытался сделать сам автор в своих заранее подготовленных текстах; в моем случае, по крайней мере, было именно так. В интуитивных прозрениях, подтолкнувших Тома к его кантианству и вообще к разработанной у него антинатуралистской философии, проступает, как мне кажется, – несмотря на все великолепие аналитической подготовки, – что-то европейское, что-то эмигрантское. Но должен признаться, что перед Нагелем я до сих пор немного робею.

Общение с Ронни всегда было более непосредственным и простым, а к тому же – гораздо более активным. У себя дома в Нью-Йорке (на улице Мьюз) Дворкин прославился как любитель принимать гостей; он регулярно устраивал большие приемы для избранных. Как-то при случае, например, он познакомил нас с судьей Верховного суда, представлявшим тогда либеральное крыло. Еще вспоминаю, как Ронни после вторжения американской группировки в Ирак и свержения Саддама Хусейна пригласил нас на ланч со своим другом – редактором из «New York Review of Books»; тот как раз вернулся из Вашингтона и рассказывал нам – белый как полотно: «Правительство разрешило нашей армии применять пытки в иракских тюрьмах». Ронни был выдающимся оратором – как юрист он прилагал к этому немало стараний. Он говорил очень свободно и давал блестящие лекции, интересные для любого слушателя и всегда содержавшие в себе некий театральный элемент. Его жена Бетси тоже была интересным человеком: она, допустим, разработала модернистский дизайн их загородного дома на острове Мартас-Винъярд. После ее смерти мы с Ронни стали чаще встречаться в Мюнхене, где у нас были общие друзья через Ирену Брендель, а несколько позже сама она стала второй женой Дворкина. С его книгой «Taking Rights Seriously» я был знаком еще до нашей с ним встречи, и она в какой-то степени повлияла на мои размышления в области философии права[23]. С тех пор я прочел все книги Дворкина. А вот насколько сами они, Том и Ронни, были знакомы с моими работами, так для меня и осталось загадкой: при всей дружбе и при всем очевидном интересе к дискуссиям, я все-таки не убежден, что они вообще читали когда-нибудь мои книги.

Вернемся в Германию и поговорим о Ваших здешних коллегах. В какой степени профессиональное общение с немецкими современниками помогало в Вашей работе: не могли бы Вы рассказать об этом хотя бы в общих чертах?

С кругом своих немецких коллег я контактировал, конечно же, не меньше, чем с американцами: потому, как минимум, что в Германии мы встречались гораздо чаще. Правда, по библиографиям из наших работ, как мне теперь кажется, о взаимовлиянии судить затруднительно. Идейные импульсы, которыми мы обменивались в этом кругу, оттого не так заметны, что у нас, помимо прочего, всегда был более или менее единый образовательный фон. В годы учения все мы читали одни и те же книги. К тому же обоюдные критические замечания и глубокие дискуссии – с Германом Люббе, например, или с Рюдигером Бубнером – нередко отличались политической окраской. И все же мы, разумеется, многому друг у друга учились. В качестве примера мне вспоминаются мои собственные – несколько отстраненные – отношения с Михаэлем Тойниссеном; в своей прорывной диссертационной работе – она называлась «Другой» и появилась в 1967 году – он очень убедительно раскритиковал гуссерлевскую теорию интерсубъективности, а в качестве альтернативы гуссерлевской же теории сознания Тойниссен – кстати, опираясь здесь на, увы, малоизвестную габилитационную работу Левита, «Индивидуум в роли ближнего», – предложил диалогическую философию Мартина Бубера. Мне это показалось очень интересным, и я многократно ссылался на работу Тойниссена, хотя для систематического обоснования моей собственной теории все это не вполне годится. Я подробно высказывался о тойниссеновской философии религии, но – как и в случае с его интерпретацией Гегеля от 1978 года[24] – особых причин для острых дискуссий здесь не было, так что если я что-то и почерпнул у Тойниссена, то лишь в неявном, имплицитном виде. Наши разногласия с Дитером Хенрихом обсуждались в публичной сфере, однако я, со своей стороны, никакого последовательного продолжения этой теме так и не дал[25]. О тесном сотрудничестве с Апелем мы с вами уже поговорили[26]. Альбрехт Вельмер и Кристина Лафонт критиковали мою консенсусную теорию истины; их возражения показались мне убедительными, и теорию я скорректировал – она, впрочем, все равно осталась довольно невпечатляющей. Проявилось это с еще большей очевидностью в столкновении с контекстуализмом Дика Рорти[27]. Как бы то ни было, с Альбрехтом Вельмером мы временами взаимодействовали так тесно (особенно до его габилитации, а потом еще какое-то время в Штарнберге), что я даже не могу сказать, в чем конкретно состоял его вклад в постепенное развитие концепции коммуникативного действия. Вклад этот усматривается, пожалуй, не в формальной прагматике как таковой, – как можно было ожидать, – то есть не в том, что касается философии языка; скорее его следует искать в антропологических изысканиях о мифическом и современном миропонимании (начало первого тома). Справедливости ради нужно упомянуть еще вот о чем: когда вышла «Фактичность и значимость» с базовой идеей о равноисходности либеральных гражданских свобод и демократических прав социального участия, Альбрехт странным образом возроптал – я его так до конца и не понял. Он полагал почему-то, что мне следовало непременно сослаться