16 лет возвращения - Израэль Рахлин

стал свидетелем уличной экзекуции. Какой-то солдатик вышел из дома с узлом одежды подмышкой и сразу же наткнулся на военный патруль. После короткого досмотра, офицер решил наказать солдата здесь же, на месте: с него спустили штаны, и он получил двадцать пять ударов кожаным ремнем по голому заду. Кричал он громко и обиженно.

Гражданская война бушевала, сражения то приближались к Екатеринославу, то отдалялись от него, и я за эти годы не раз оказывался свидетелем многих страшных событий. Я видел людей, повешенных на фонарных столбах, лежащие на улицах трупы расстрелянных, рыдающих от горя женщин, всеми брошенных беспризорных детей.

После захвата власти Советами школа, в которой я учился, стала называться «советской». Классы назвали группами: в бесклассовом обществе не могло быть деления на «буржуазные классы», и нас стали воспитывать в советском духе. Нам, например, говорили, что мы должны быть всегда настороже, бдительными и, если заметим что-то подозрительное, обязаны немедленно сообщать об этом в школу, даже если «подозрительное» касается родных и близких людей.

Однажды я был серьезно ранен. Правда, это случилось не во время уличной перестрелки, а в драке за наш дневной рацион хлеба. Мама послала меня купить хлеб. У входа в магазин стояла длинная очередь, и внутрь впускали только по десять человек. После долгого ожидания, наконец, подошла моя очередь, и я оказался в числе тех десяти человек, которых должны были впустить. В это время кто-то из магазина крикнул, чтобы мы отправлялись по домам, так как хлеба больше не осталось. Ожидающие в очереди рассвирепели и ринулись внутрь. Под давлением возбужденной, напирающей толпы стекло в двери разлетелось. Я стоял как раз рядом с дверью, и большой осколок, скользнув по руке, прорезал глубокую рану на большом пальце. Приложив носовой платок к кровоточащей ране и крепко прижав его другой рукой, я делал все, чтобы выбраться из этого кошмара. С огромным трудом мне удалось пробраться через толпу, и я поспешил к палаточному госпиталю, который находился недалеко от булочной. Но там мне отказались помочь на том основании, что это не гражданский, а военный госпиталь. Выходя, я столкнулся с медсестрой, которая провела меня в процедурную комнату. Она искренне хотела помочь мне и обработала рану, как раненому в бою солдату. Перед тем, как наложить повязку на палец, она вылила мне на рану столько йода, что от боли у меня задрожали колени, и я почти потерял сознание. Наверное, я выглядел настолько жалким, что она не разрешила мне одному идти домой и попросила солдата проводить меня. Мама при виде меня с перевязанной рукой да еще в сопровождении солдата страшно испугалась. Она успокоилась лишь тогда, когда я ей рассказал, что на самом деле случилось со мной. Длинный шрам на моем пальце будет всегда напоминать мне об Екатеринославе и о неудачном походе в магазин.

В 1921 году Советский Союз и Литва, которая к тому времени стала независимой, как и два других прибалтийских государства, заключили соглашение, по которому всем, кто жил раньше на территории Литвы, разрешалось туда возвратиться. Мои родители сразу же решили вернуться, однако на все приготовления ушло несколько месяцев. Мы продали всю мебель, поскольку нам разрешалось взять с собой только мелкие вещи и то в ограниченном количестве. Зато мы ехали бесплатно, правда, в товарных вагонах: по двадцать — двадцать четыре человека в каждом. Дядя Елияс и его семья тоже ехали с нами.

По дороге очень трудно было добывать еду: на большей части страны свирепствовал голод. Мы провели в пути две недели. То из-за нехватки угля, то из-за неразберихи на железной дороге поезд подолгу стоял в ожидании топлива или разрешения следовать дальше.

Эта поездка была трудной и утомительной, и никто не знал, что нас ожидает в Литве, но все же мы стремились туда.

Как только мы добрались до Латвии, нас встретили представители Красного Креста, накормили, обеспечили уход за больными. Всех детей напоили горячим шоколадом с булочками, которые мы так долго не видели.

В литовском пограничном городе Обеляй нас продержали несколько дней в карантине, во время которого подвергли тщательному медицинскому осмотру и так же тщательно проверили документы, подробно расспрашивая о том, где мы родились в Литве и что нас с ней связывает. Власти хотели исключить любые сомнения в том, что впускают людей, которые имеют право жить в Литве. Возможно, они боялись, что в страну могут проникнуть советские агенты, выдавая себя за бывших литовских граждан.

Когда, наконец, мы приехали в Кибартай, друзья и знакомые пришли на станцию встретить нас. Наша семья была одной из последних, вернувшихся в город после войны.

Большинство домов в Кибартае еще не восстановили. Найти приличное жилье оказалось делом очень трудным. Сначала мы поселились в маленькой квартире с двумя спальнями, где жили с дядей Елиясом и его семьей. И только через год переехали на другую квартиру.

За короткое время отцу удалось восстановить фирму, и с помощью друзей он снова начал заниматься экспортно-импортными операциями. Экономика в стране оправилась после войны и шла в гору, мы стали нормально жить.

Отсутствие в Кибартае школы послужило причиной того, что после двенадцати месяцев подготовки и занятий с репетитором, я поступил в четвертый класс гимназии в городе Сталупене, расположенном примерно в одиннадцати километрах от пограничного города Ейдкуне.

Чтобы добраться до школы, я пересекал границу и около двух километров шел пешком до Ейдкуне, откуда на поезде доезжал до Сталупене. Из дома я выходил в 6.30, а возвращался под вечер, не раньше четырех часов. Нелегким оказался и переход из советской «бесклассовой» школы в немецкую гимназию, где были совершенно другие идеалы и цели. Это огромную разницу можно понять, если учесть, что вместе со мной знаниями овладевали не дети из бедных семей, а сыновья состоятельных родителей, к примеру, землевладельцев, принадлежавших к прусской знати.

После окончания гимназии я решил изучать экономику в Лейпцигском университете.

Впервые в жизни я должен был жить один. Мои родители давали мне 175 марок в месяц на покрытие всех моих расходов. Моя мама, будучи строгой женщиной, подчеркнула, что я не должен надеяться на дополнительную сумму. И за все годы учебы я ни разу не получил от них больше этих 175 марок.

Летом 1932 года я сдал последние экзамены и уехал из Лейпцига, где провел, возможно, самые беззаботные годы моей жизни и где у меня появилось много хороших друзей: и юношей, и девушек.

Я мечтал продолжить учебу и стать журналистом, специализирующимся на экономике, но