Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер

предоставленными им легальными возможностями и преобладание получит умеренная ориентация, оказался верен. В 1872–1873 гг. Драгоманов призывал к сдержанности галицийских украинофилов, настаивая на приоритете легальной украинофильской деятельности в Киеве. Он выступал за параллельное использование украинского и русского в начальной школе, подчеркивая полезность изучения русского языка. Будущее Украины, по крайней мере на достаточно длительную перспективу, Драгоманов видел в федеративном союзе с Россией. Эта позиция объяснялась далеко не только пониманием недостижимости независимости в современных ему условиях – Драгоманов говорил о наличии общих интересов как в совместной с русскими работе по реформированию России, так и в совместной колонизации малонаселенных пространств Сибири, Урала и Дальнего Востока. Среди лидеров украинофилов эта тенденция выражена не только Драгомановым – напомним о неизменной осторожности Антоновича, о претензиях некоторых членов Громады к Чубинскому за его слишком верноподданнические декларации. При этом неверно думать, что большинство рядовых участников движения были более радикальны. Позднее Драгоманов, не склонный вспоминать, что сам был тогда настроен весьма умеренно, писал, что ему после возвращения из-за границы в 1873 г. не понравилась в киевских украинофилах «уступчивость официальному миру и заигрывание с консервативными кругами, а в молодежи даже вражда к «радикалам», как тогда звали социалистов»[607]. Например, член КГО и Громады А. Ф. Кистяковский противопоставляет тогдашнее умеренное, позитивистски ориентированное украинофильство романтическому радикализму «Основы» в еще более сильных выражениях, чем Драгоманов в его работах первой половины 70-х годов. Вот что писал Кистяковский в своем дневнике 18 апреля 1876 г.: «Я лет 8–9 как перестал быть украинофилом политич[еского] оттенка. У меня давно выдохся украинский фанатизм 62, 63, 64 годов, и я стал к малороссийскому вопросу относиться с холодным расчетом, оставаясь преданным народу, но убедившись в тщете политических переворотов»[608]. Хотя эта позитивистская ориентация разделялась не всеми украинофилами, но авторитет Драгоманова и других умеренных лидеров, а также те реальные возможности, которые были открыты для такой деятельности Дондуковым-Корсаковым, приглушали более радикальные настроения.

Такая ситуация давала правительству широкое пространство для маневра. Оно могло использовать отдельные запреты и частные репрессивные меры против наиболее опасных, с его точки зрения, мероприятий украинофилов, заодно и поддерживая в хорошей форме того «внутреннего цензора», те самими украинофилами налагаемые ограничения, к которым призывал Драгоманов. Но все это было возможно только при сохранении достаточно значимых легальных возможностей для украинофильской культурной деятельности, дабы украинофилам было что терять. Это позволяло также оставлять главную часть украинофильской активности и финансовых ресурсов в сфере, контролируемой властями – то есть сохранять приоритет Киева по отношению ко Львову. Что могла принести такая ситуация в длительной перспективе?

При всей неспособности правительства организовать мощное ассимиляторское давление через систему образования именно в 70-е годы начинает проявляться действие некоторых других, косвенных механизмов, способствующих ассимиляционным процессам.

С 1865 по 1875 г. железнодорожная сеть на Украине выросла более чем втрое. Было построено 12 000 км железных дорог, в том числе соединивших Москву с Севастополем и с Одессой через Киев. Именно в это время начался активный рост городов. В 1860 г. население Киева составляло 55 000 (увеличившись с 1840 г. лишь на 10 000, Харькова – 50 000, а Одессы – 112 000 человек. К 1874 г. численность киевлян составляла 127 000, Харьков к 1881 г. вырос до 128 000, а Одесса – до 220-ти. Чтобы лучше оценить темпы роста в российской части Украины, скажем, что Львов, с 70 000 уступавший в 1860 г. только Одессе, к началу 80-х со 100 000 уже заметно отставал от Киева и Харькова[609]. В то же время и во второй половине XIX в. Россия продолжала катастрофически отставать по уровню урбанизации от ведущих европейских стран: даже в 1890 г. процент городского населения составлял 12,5, в то время как в Германии 47 %, во Франции 37,4 %, даже в Австро-Венгрии 32,5 %, не говоря уже о Великобритании – 72 %[610].

Статистические данные прошлого века плохо приспособлены для того, чтобы проследить взаимосвязь урбанизации и ассимиляции на Украине. Лишь проведенная КГО в Киеве в 1874 г. однодневная перепись была спланирована так, что давала материал для относительно точных оценок. В переписи был вопрос о родном языке, причем предлагалось делать выбор между «общерусским», то есть литературным русским и «его наречиями» – великорусским, малорусским и белорусским. В общей сложности «русский или его наречия» назвали родными 80 % киевлян. Из этого числа 49,32 % выбрали литературный русский, 39,26 % – малорусское наречие, 9,91 % – великорусское и 1,51 % – белорусское[611]. Ясно, что 11,42 %, назвавших родным языком великорусское и белорусское наречия – мигранты из низших социальных слоев. По данным переписи, уроженцы Украины составляли почти 74 % населения города, и они составляли подавляющее большинство среди тех 49 %, которые назвали литературный русский родным, поскольку всего «уроженцев Московщины» среди киевлян было менее 17 000, или 21,5 %. Анализируя эти данные, Драгоманов, один из организаторов переписи, прямо признавался, что процент украиноговорящих был бы еще ниже, если бы спрашивали не о родном, а о привычном языке[612]. Собственно, сами украинофилы, наверняка отмечавшие в переписи родным языком украинский, совершали идеологический выбор. Дело не только в том, что все они свободно владели русским. Вспомним, что дневники, то есть наиболее интимные, непосредственные записи, не только Шевченко, но и многие члены Громады 70-х годов вели по-русски! Кстати, весьма сомнительного качества украинофильские стихи с осуждением Эмского указа («безвинно изгнан Драгоманов / и Малороссии сыны / сыны народа хлопоманы / разогнаны, поражены» и т. д.), циркулировавшие в Киеве летом 1876 г., также были написаны по-русски[613]. «Что же будет, – спрашивал Драгоманов в 1878 г., думая об этой ассимиляционной тенденции, – если города на Украине совсем отделятся от украинских сел и своим просвещением, и неукраинским языком?»[614]

Другой важный проассимиляторский фактор, включившийся с 1874 г., – всеобщая воинская повинность. С этого момента до начала XX в. число выучившихся грамоте в армии превысило 1,5 млн, среди них заметное число составляли, разумеется, призывники с Украины.

Наконец, отметим очень важную потенциальную возможность, которую правительство в XIX в. не потрудилось реализовать. Если в Великороссии 95 % крестьян состояло в общинах, то на Украине таковых было 30 % на левом и лишь 15 % на правом берегу Днепра[615]. Это значит, что уже с отменой крепостного права, а не со столыпинской реформы, как великорусские крестьяне, то есть на 30 лет раньше, они могли быть вовлечены в переселенческие процессы. Это было особенно важно из-за привязанности малорусского крестьянина к сельскому укладу жизни, его нежелания уходить в город. Впрочем, Питер Воробый замечает, что широко распространенное мнение будто украинский крестьянин крайне неохотно шел в город