Политические сочинения. Том III. История политических институтов - Герберт Спенсер

жили далеко и ничего не знали о случившемся. Даже в сравнительно ближайший период, например во времена аббата Брантома, дух времени был таков, что этот служитель церкви, завещая своим племянникам долг мести за все неотмщенные несправедливости, сделанные ему в старости, говорит про себя: «Я могу похвалиться, и за это благодарю Господа, что я не перенес ни одной обиды, не отомстив обидчику». Черногорцы, народ, ведущий в продолжение столетий войну с Турцией, ясно показывают нам, что оживленная воинственность делает чем-то вроде обязанности частную и общественную месть. «Dans le Montenegro» говорит о Буэ: «On dira d’un homme d’une natrie (клана), ayant tuй un undividu d’une autre: cette natrie nous doit une tкte, et il faut que cette dette soit aquittйe, car qui ne se venge pas ne se sancitie (sanctifie?) pas»[142].

Разрушительная деятельность против врагов, если она является хронической, делает разрушение источником удовольствия; а там, где успешное подчинение своих единоплеменников считается высочайшим достоинством, там возникает наслаждение от насильственного пользования властью, и люди, гордясь грабежом побежденных, перестают уважать права собственности вообще. Как невероятно, чтобы люди были храбры с врагами и в то же время трусливы с друзьями, так же точно невероятно, чтобы и другие чувства, вскормленные постоянными внешними столкновениями, не проявились бы и у себя дома. И действительно, как мы видели, вместе с воспитанием мести во внешних отношениях общества идет и развитие мстительных чувств и внутри общества. Все другие привычки в стремлениях и деятельности, неизбежно создаваемые постоянной войной, должны действовать таким же образом и на социальную жизнь вообще. Различные местности и времена дают нам факты, доказывающие, что в воинственных государствах права жизни, свободы и собственности пользуются небольшим уважением. Кровожадность дагомейцев, которые воинственны до такой степени, что у них участвуют в войне оба пола, и которые совершают ежегодные вторжения ради ловли невольников «для снабжения средствами королевского казначейства», доказывается ежегодным «обычаем», на котором для народного удовольствия убивают множество человеческих жертв. Точно так же и фиджийцы, народ в высшей степени воинственный и по своей деятельности, и по типу организации, народ, который доказывает свое равнодушие к жизни не только убийствами своих собственных сочленов для каннибальских пиршеств, но и умерщвлением громадного числа своих собственных детей и принесением человеческих жертв при самых обыкновенных случаях вроде, например, спуска нового челнока, так уважает жестокость, что совершение убийства почитается здесь подвигом. Ранние летописи азиатских и европейских народов показывают нам то же самое соотношение. Все, что нам известно о первобытных монголах, которые после своего объединения избивали целые массы восточных народов, представляет нам хроническое господство жестокости как вне, так и внутри их племен; внутренние убийства, которые, начиная с самого раннего времени, характеризовали воинственных турок, служат и теперь их отличительным признаком. То же было у греков и египтян, в доказательство чего достаточно привести убийство двух тысяч илотов спартанцами, у которых жестокость была обычным явлением, многочисленные избивания граждан подозрительными римскими императорами и их кровавые зрелища, обнаруживающие как в них, так и в их подданных развитую кровожадность. Там, где жизнь мало ценится, неизбежно должна мало цениться и свобода: если человек не задумывается покончить убийством жизнь и деятельность другого, то он, конечно, еще менее затруднится стеснить его деятельность или держать его в оковах. У воинственных диких народов, обращающих в рабство, если не съедающих своих пленников, мы находим обычным отсутствие уважения к свободе даже своих собственных сограждан, которое характеризует воинственные общества вообще. Как незначительны были при господстве воинственного режима, более или менее ясно развитого во всех древних исторических обществах, какие бы то ни было чувства, отвращающие от лишения людей свободы, достаточно доказывается тем фактом, что даже в учении первоначального христианства не было прямо выраженного осуждения рабству. Естественно, то же самое происходит и по отношению к праву собственности. Там, где уважается господство, основанное на силе, там права слабейших на их собственность мало уважаются сильнейшими. На Фиджи захват имения подданного считается совместным с властью главы, а кража считается добродетелью, если ее не откроют. В Дагомее король «прижимает» всякого, кто приобретает собственность. У спартанцев искусному, удачно укравшему воришке аплодировали за его кражу. В средневековой Европе наряду с постоянными кражами одним обществом у другого шли постоянные кражи и внутри каждого общества. При Меровингах «убийства и преступления, о которых она (церковная история франков[143]) рассказывает, почти все имели целью захват сокровищ убитых людей»; а при Карле Великом хищения, совершаемые чиновниками, были хроническими: так сказать, за спиной короля «его сановники присваивали себе фонды, назначенные на доставление пищи и одежды работникам».

Там, где войны составляют обычное занятие, где требуемые ими качества необходимы и в силу этого почитаются, там смотрят с презрением на всякого, кто не проявляет их в своей жизни, а занятия такого человека считаются бесчестящими. На ранних ступенях развития земледелие является делом женщин и рабов – людей покоренных или их потомков; промышленность всякого рода, производимая подвластными классами, еще долго отождествляется с низшим происхождением и природой. В Дагомее «земледелие презирают, потому что для занятия им употребляются рабы». «Даже второстепенные японские дворяне и чиновники питают высочайшее презрение к торговле». О древних египтянах Уилькинсон говорит: «Предубеждение против механических занятий в среде лиц, считавшихся воинами, было столь же сильно, как и в суровой Спарте». «К промышленности и торговле (древние) персы питали высочайшее презрение», – пишет Раулинсон. Развитие сословной дифференциации, сопровождавшее завоевательные войны римлян, было ускорено установившимся правилом, по которому почиталось позорным зарабатывать деньги трудом, а этому помог и закон, запрещавший сенаторам и сенаторским сыновьям заниматься спекуляциями. Нужно ли доказывать, как велико презрение военных классов к торговым по всей Европе вплоть до настоящего времени?

Чтобы люди рисковали своей жизнью ради общественного блага, должно быть сильно развито чувство, называемое патриотизмом. Хотя убеждение в том, что славно умереть за свою страну, не может считаться главным и существенным условием военного успеха, потому что наемные войска сражаются и без этого, однако очевидно, что подобное убеждение должно значительно помогать на войне; полное отсутствие такого убеждения должно так неблагоприятно влиять на успех наступательных и оборонительных действий, что при равенстве других условий легко может повести к упадку и порабощению народа. Из этого следует, что чувство патриотизма будет укрепляться выживанием тех обществ, в которых оно наиболее развито.

К этому необходимо прибавить инстинкт повиновения. Возможность той совместной деятельности, которая при равенстве других условий дает военный успех, зависит от готовности индивидуумов подчинить свою волю воле командира или правителя. Верноподданство тут необходимо. На