Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

«федералистского мятежа». Вдобавок к этому армии Конвента в те дни потерпели ряд военных поражений на границах страны: иностранные войска вторгались во Францию повсеместно от Пиренеев до Рейна, на лояльность генералов нельзя было рассчитывать, восстание крестьян-роялистов спровоцировало гражданскую войну в департаменте Вандея на западе Франции, в полный рост встала угроза голода, а центральное правительство было парализовано борьбой фракций. Когда 27 июля 1793 года Робеспьер присоединился к КОС, судьба республики висела на волоске.

Но как все может перемениться всего за какой-нибудь год! За двенадцать месяцев республика поразительным образом сумела восстановиться. Этот момент всего двумя днями ранее, 25 июля 1794 года (7 термидора), отметил во время своей речи в Конвенте коллега Робеспьера из КОС Бертран Барер. Он подчеркнул, какой длинный путь прошла Франция с тех мрачных дней середины 1793 года[71]. Постепенно, в конце лета 1793 года, когда жирондисты ушли с дороги (22 из них казнят на гильотине в октябре), монтаньяры заново укомплектовали своими ставленниками и заставили вновь работать два правительственных комитета – КОС и КОБ, – чтобы обеспечить боеспособность страны на всех фронтах. Военным путем удалось восстановить контроль над Вандеей. «Федералистский мятеж» был подавлен, а основные города, поддержавшие его (Лион, Марсель, Тулон), отбиты у мятежников и жестоко наказаны. В частности, показательной расправе подвергся Лион. Город потерял даже свою идентичность[72]. Отныне он звался Ville-Affranchie («Освобожденный город»), его крепостные валы и многие частные дома были разрушены, а Военная комиссия применяла по отношению к жителям жестокие репрессии. Кроме того, все границы были очищены от иностранных войск. Действительно, после битвы при Флёрюсе в конце июня 1794 года французские войска крепко бьют своих врагов и продвигаются вглубь Нидерландов. На других фронтах также заметны подвижки к лучшему. Хотя продовольствия по-прежнему не хватает, призрак голода рассеялся благодаря специальным мерам, обеспечивающим поставки еды в Париж. Судебная система, организованная на базе Революционного трибунала в Париже, избавляет Францию от предателей, в то время как полиция препятствует заговорам, особенно в тюремной системе города.

Хотя в завершение своего выступления Барер отметил, что по всей стране разливается дух умиротворения, он все же обратил внимание и на облака на залитом солнцем горизонте: а именно – вокруг зала Конвента раздавались голоса людей из более бедных слоев населения, призывающих к «новому 31 мая»[73], новой чистке собрания под руководством санкюлотов. Хотя теперь депутаты полностью принимают результаты антижирондистских выступлений 31 мая и 2 июня 1793 года, никто не хочет повторения подобной ситуации. Барер подчеркивал в своей речи, что такого рода действия сейчас будут опасны не только для дела революции; они также представляются излишними, поскольку, хотя до полного триумфа республики еще далеко, правительство, по сути, не могло бы работать лучше. Угрозы из Парижа совершенно не соответствуют характеру текущего положения дел и могут привести Францию к контрреволюции.

Робеспьер не присутствовал на собрании во время выступления Барера. И его ощущение подлинного «положения дел» сильно отличается от того, что так блестяще представил его коллега из КОС. Защитник народа категорически отвергает озвученное последним косвенное обвинение в сторону парижан, будто те представляют собой угрозу республике. Проблема не в самом народе, а в его представителях, заседающих в Национальном конвенте. Для Робеспьера разговоры о повторении событий 31 мая – это попытка отвлечь внимание от того факта, что финансируемый из-за рубежа заговор[74] за последние месяцы проник в самое сердце политической системы. Иностранные державы тайно подкупают революционеров, внедряют свою пропаганду в прессу и стимулируют борьбу внутри политической элиты. Многие из наиболее вопиюще коррумпированных политиков, участвовавших в этом «иностранном заговоре», были казнены после судебных процессов, представ перед Революционным трибуналом в марте и апреле 1794 года: сначала на эшафот отправилась группировка радикалов-эбертистов из окружения муниципального политика Жак-Рене Эбера, а затем – более умеренная группа депутатов из свиты Жоржа Дантона и Камиля Демулена, которые намеревались замедлить темпы террора. К сожалению, считает Робеспьер, язва коррупции не искоренена полностью. В течение нескольких месяцев он настойчиво обращался к коллегам из КОС[75], чтобы те осознали реальность заговора и настояли на устранении предателей, финансируемых из-за рубежа. Именно из-за того, что они игнорировали его отчаянные обращения, они сами сделались частью проблемы. Тот, кто не в состоянии должным образом оценить факты, касающиеся деятельности врага, сам становится врагом.

Глубокий пессимизм Робеспьера в отношении правительства, часть которого – он cам, основан на убеждении, что оно нарушило договор, заключенный с народом в 1793 году. По его мнению, поразившая правительство коррупция не только запятнала эти отношения, но и оказала крайне пагубное воздействие на этих людей. В высшей степени унитарное представление о народе, которое он лелеял в начале революции, начало рушиться под влиянием опыта правительства. По его ощущениям, теперь есть не один, а два народа: первый образован «народной массой, чистой, простой, жаждущей справедливости, это – друзья свободы». Именно этот «добродетельный народ пролил свою кровь, чтобы основать республику». Другой, напротив, представляет собой «нечистую породу»[76], «выдумку честолюбивых интриганов, болтливых, лживых, притворных людей, вводящих в заблуждение общественное мнение»; он и есть источник всех бед нации. Коррумпированное правительство подпитывает «нечистую породу», а не «добродетельных людей».

Чувствуя, что правительство очищается, Робеспьер 27 июля 1793 года согласился вступить в КОС. Он утверждает, будто вовсе не стремился к возвышению подобного рода[77]. Конечно, членство в могущественном органе, управлявшем страной в кризисных условиях, было для него чем-то совершенно новым. Он был совестью революции и оводом, кусающим коррумпированных политиков. Вся его карьера строилась на том, что он был сторонним наблюдателем; теперь же в одночасье он вдруг утвердился в статусе человека внутри системы. Этот переход из браконьеров в егеря дался ему нелегко, поскольку Робеспьер привык приписывать классическому республиканскому взгляду мнение, согласно которому опасность коррупции всегда таится в самом сердце правительства. Не прошло и трех недель с момента его вступления в КОС, как он сообщил Конвенту, что буквально потрясен тем, до какой степени преступно ведут себя члены комитета. В последующие месяцы его жалобы на недобросовестность коллег поутихли, но в последние недели они вновь зазвучали с удвоенной силой.

Непрактичность Робеспьера стала притчей во языцех. Едкое замечание Дантона о том, что Робеспьер и яйцо-то не в состоянии сварить[78], даже если бы от этого зависела его жизнь, было довольно обидным. Но факт тот, что, заняв пост в КОС, он и в самом деле не продемонстрировал никаких особенных управленческих или практических навыков. Он был едва ли не единственным видным политиком Конвента, ни разу не заседавшим в комитете ассамблеи, и поэтому не развил навыков политического урегулирования, поиска компромисса и достижения консенсуса, которые требуются для управления комитетом или работы в качестве организатора отчетности. Он никогда в жизни ничем по-настоящему не руководил. Получив образование, он до 1789 года занимался частной юридической практикой в провинции, и его экспертные знания были весьма ограниченны[79]. Его познания, касающиеся культуры международных отношений, ничтожны. Он демонстрирует (и даже гордится этим) полное невежество в военном деле, за исключением горячей поддержки «патриотически настроенных», а не аристократических генералов. А еще он – полный профан в финансовых делах («деньги пугают Робеспьера», как однажды сказал Дантон). На самом деле он один из немногих коллег, оказавшихся слишком неорганизованными даже для того, чтобы лично получать свое депутатское жалованье.

Хотя Робеспьер, придя в КОС, проявлял свойственный всем новичкам энтузиазм[80] в вопросах реформирования комитетских процессов, вскоре он устал быть новой управленческой метлой и начал специализироваться на том, что у него получается лучше всего, – на разговорах. Его послужной список в качестве законодателя невелик. Именно его речи и характер, а не конкретные достижения или круг его практических компетенций проложили ему путь в КОС. Слова, которые однажды сказал о нем Жан-Поль Марат, кажутся вполне правдивыми:

Его главная амбиция состоит в том, чтобы выступать с трибуны… В нем так мало от политического лидера, что он бежит