Гвианские робинзоны - Луи Анри Буссенар

в лицо, могло привести к непоправимой катастрофе. Но оно, напротив, произвело на негодяя эффект ледяного душа. Он вдруг успокоился, словно по волшебству, и, если бы не легкая дрожь в его все еще взволнованном голосе, было бы невозможно представить, что Бенуа только что пережил жесточайший приступ гнева.

— Ты заплатишь мне за это, как и за все остальное. Клянусь, я едва не разнес твою башку выстрелом из ружья. Я сторонник немедленных мер. Но раз ты так, я отдам тебя на растерзание индейцам. Ты на своей шкуре узнаешь, сколь умелые из них палачи. А я буду присутствовать на представлении и считать очки. Тебя мы оставим напоследок, на закуску. Мои прекрасные краснокожие начнут с твоих товарищей. Это твои сыновья, так ведь? Я чувствую это по своей ненависти к ним. Впрочем, они похожи на тебя, как выводок тигрят на своего полосатого папашу. Крепкие парни. Посмотрим, что останется от их гордого вида, когда мой достойный друг Акомбака приласкает их в своей манере. А еще мне интересно, станешь ли ты так же пыжиться, когда их нашпигуют иглами бестолковые мухи, а потом искромсают муравьи-листорезы и они подохнут прямо здесь, у тебя под носом, словно жабы, что раздуваются в банке с табаком, пока не лопнут!

Пленники никак не прореагировали, не ответив и словом на этот поток гнусного фанфаронства. Лишь их глаза, прикованные к глазам бандита, казалось, испепеляли его невыразимым презрением.

Краснокожие, эксперты в отношении проявлений мужества, не могли удержаться от восхищения такой непоколебимой стойкостью. Поведение молодых людей, по сути еще детей, глубоко поразило индейцев, еще более увеличив их уважение к мужчинам белой расы. Завтрашнее празднество обещало быть поистине великолепным, предстоит ни с чем не сравнимое удовольствие применить к ним самые утонченные способы великого искусства пытки, в чем им не было равных.

Дух покойного пиая будет достойно отомщен, и «Масса Гаду» не замедлит широко распахнуть перед ним ворота рая, предназначенного специально для краснокожих. Акомбака никогда еще не «работал» с белыми, поэтому он немного нервничал, не очень представляя, как правильно себя вести в торжественный момент. Если бы Бенуа не утвердил его в мысли о том, что этот человек с длинной бородой принял вид бестолковой мухи, чтобы проникнуть в глотку шамана, никогда незадачливый индейский вождь не посмел бы поднять руку на людей, настолько превосходящих его во всем.

Но заверений бандита — тоже, кстати, белого, — как и его присутствия вместе с его окаянными сообщниками на предстоящей пытке, оказалось достаточно, чтобы вселить в индейца необходимую уверенность. Не было никаких сомнений в том, что при поддержке тростниковой водки он проявит себя самым безупречным образом.

Бенуа бросил на своих жертв последний взгляд, полный ненависти, и добавил, обращаясь прежде всего к Робену:

— Нет нужды объяснять тебе причину моего к тебе отношения. Мы здесь в глуши, к счастью, далеко от цивилизации, здесь только один закон — право сильного. По-моему, это вполне достаточный повод, чтобы свести наши старые счеты. Но чем больше я об этом думаю, тем более я уверен в том, что это ты, с помощью своих сопляков, едва не свалил на наши головы деревья там, на ручье, и ранил стрелой одного из моих товарищей. Ты же помог сбежать краснокожему, которого мы взяли в плен, я прав?

— Да, это был я, — четко произнес Робен.

— Иного ответа я и не ждал, ты всегда был честен. Твое признание полностью успокоило мою совесть, — с издевкой заметил надзиратель. — Ночь вы проведете здесь, вполне милое местечко. Вас будут охранять полдюжины краснокожих под началом одного из моих компаньонов. Охрана надежная, не сомневайтесь. Так что спите спокойно, пусть вам приснится что-нибудь приятное. До завтра.

Робена и его сыновей усадили у охапки листьев пальмы ваи. Один индеец принес широкую калебасу с куаком и хотел было дать каждому по куску размоченной горячей лепешки, но они отказались. Другой принес куи, полный воды. Каждый выпил по нескольку глотков, которые принесли им невероятное облегчение.

Бенуа ушел, на страже остались лишь индейцы под командованием Бонне, которому надзиратель коротко обрисовал ситуацию.

Пленники тихо переговаривались по-английски, к огромному разочарованию пройдохи, сгоравшего от любопытства, так ему хотелось узнать, о чем они говорят. Он не стал запрещать им разговаривать, так как шеф приказал позволить им общаться. Нет, не из человеколюбия, он надеялся, что последние их слова, обращенные друг к другу, эта священная исповедь в смертный час, приведут к проявлению слабости.

Но его ожиданиям не суждено было сбыться. Робинзоны, эти физические и нравственные титаны, с детства привыкли к постоянной борьбе. Даже самые страшные невзгоды, самые неожиданные беды могли лишь нанести им удар, но не уничтожить.

И все же теперь они, кажется, окончательно погибли, если только не произойдет чудо. Но увы, чудеса редко случаются в подобных местах! Они не могли даже попытаться разорвать путы и сбежать, поскольку палачи так плотно и туго спеленали их, что любое движение не представлялось возможным.

— Дети мои!.. Дорогие мои дети! — негромко произнес Робен, чье сердце разрывалось от тревоги, но лицо сохраняло невозмутимость. — Я думаю, мы пропали. Нам остается только приготовиться к смерти и умереть достойно.

— Отец, мы готовы, — одновременно ответили ему трое героических юношей.

— Отец, я горд тем, что могу сказать тебе от имени моих братьев и от себя лично, — продолжил Анри, — что мы жили безупречно и умрем без страха.

— О, я знаю, как все вы храбры, милые мои дети, сыновья моих страданий и моей любви. Я не сомневаюсь, что вы выстоите, но могу ли я помыслить о том, что завтра, в свой последний час, увижу вас беззащитными посреди вопящей своры дикарей, а это чудовище в человеческом облике, это каторжное отребье будет оскорблять ваши мучения и я не смогу отдать свою жизнь, чтобы спасти ваши!

— Так это он, — сказал Эжен своим мягким голосом, — тот самый человек, которого ты вырвал из когтей тигра, когда обрел свободу?

— Да, это он, а теперь все вы стали жертвами моей доброты!

— Но жизнь без тебя — это не жизнь! — в свою очередь воскликнул Эдмон. — С того самого дня, как тебя вырвали из наших детских объятий, разве мы не находились ежеминутно на волоске от смерти? Беспрерывная и беспощадная борьба, начатая тогда и продолжавшаяся все это время, давно приучила нас к мысли о безвременной гибели! Отец, мы сожалеем лишь о том, что нашим с тобой мечтам о будущем нашей приемной родины не суждено сбыться.

— Вы не жалеете ни о чем? — сдавленным голосом