Имя тени - Александр Григорьевич Самойлов

— Да ладно тебе! — смутился Кэнта, но было видно, что он тронут. — Пусть служит тебе верой и правдой!

Вечером того же дня Кэнта, явно чем-то взволнованный и уже изрядно поддавший сакэ, снова навестил его.

— Слушай, Дзюн, — он обнял его за плечи, пахнущий перебродившим рисом и искренним весельем. — Раз уж мы с тобой братья по оружию, надо отметить! Спой со мной! Ну, знаешь, какую-нибудь боевую песню! Чтобы дух захватывало!

Дзюнъэй лишь уставился на него с абсолютно невозмутимым видом.

— А, ну да, ты же не можешь… — Кэнта хлопнул себя по лбу. — Ладно! Тогда я спою, а ты… а ты подыгрывай жестами! Как актёр в театре Но!

И он, расставив ноги и встав в позу, начал орать хриплым голосом какую-то незамысловатую солдатскую песню о доблести, сакэ и прекрасных дамах.

Дзюнъэй, сохраняя убийственно серьёзное выражение лица, начал ей «аккомпанировать». Он поднимал руки в такт, изображал взмахи мечом, притворно падал на колени в особенно драматичных моментах и даже сделал несколько невероятно нелепых пируэтов, изображая «полёт боевого духа».

Кэнта, увидев это, зашёлся таким хохотом, что едва не поперхнулся.

— Да-да! Вот так! Именно так оно и было! — он хохотал, держась за живот. — О, Дзюн, ты лучше любой песни! Я чуть не помер!

Они привлекли внимание всего этажа. Даже почтенный Дзи проснулся и несколько минут смотрел на них поверх очков, качая головой и бормоча что-то о «новом поколении и его упадке».

Когда Кэнта, наконец, успокоился и ушёл, пообещав «обязательно повторить», Дзюнъэй остался сидеть за своим столом. На губах у него играла чуть заметная улыбка. Она была горькой и сладкой одновременно. Он продавал душу дьяволу, играя в дружбу. Но в тишине своей каморки он признался себе, что какие-то части этой игры ему начали нравиться. И это было самой опасной ловушкой из всех, что ему расставляли.

* * *

Сад замка Каи был не просто клочком зелени между каменными стенами. Это был тщательно спланированный микрокосм, где каждое дерево, каждый камень и каждый ручеек несли в себе глубокую философию. Дзюнъэй часто приходил сюда в редкие свободные минуты, чтобы вдохнуть запах влажной земли и хоть ненадолго забыть о духоте канцелярии.

Однажды на закате, проходя по узкой дорожке, ведущей к пруду с карпами, он замер. В центре небольшой площадки, выложенной гладким камнем, стоял старый самурай. Дзюнъэй видел его мельком — это был Соко, один из старейших учителей фехтования, человек-легенда, чьи уроки посещал даже сам Такэда Сингэн в молодости.

Но Соко не тренировался. Он даже не разминался. Он стоял в идеальной, неподвижной боевой стойке, камаэ, и смотрел на цветущую ветвь сливы, склонившуюся над водой. Его глаза были полуприкрыты, лицо абсолютно спокойно. В его неподвижности была такая концентрация и мощь, что казалось, он врос в камень, стал частью сада. Это была не готовность к бою, а медитация. Молитва, обращенная к самой сути воинского пути.

Дзюнъэй, сам того не желая, застыл как вкопанный, завороженный зрелищем. Он видел тысячи стоек, но эта была иной. В ней не было агрессии. Была лишь бесконечная, спокойная сила, как у глубокого океана.

Соко, не открывая глаз, медленно выдохнул.

— Тень за спиной выдаёт тебя, мальчик, — произнёс он тихим, но удивительно ясным голосом. — Даже если ноги не издают ни звука.

Дзюнъэй внутренне сжался. Он был уверен, что подошёл бесшумно.

— Не пугайся, — старый мастер медленно вышел из стойки и повернулся к нему. Его лицо было изборождено морщинами, но глаза горели живым, пронзительным умом. — Я не спрашиваю, почему писец умеет красться как кот. Я лишь констатирую факт. Подойди.

Дзюнъэй, повинуясь, сделал несколько шагов вперёд.

— Ты наблюдал, — сказал Соко. — Видел не просто старика, застывшего в странной позе. Что ты видел?

Это был прямой вызов. Испытание. Дзюнъэй на мгновение забыл о своей роли. Его аналитический ум, голодный до настоящей работы, уже провёл анализ. Он указал на свои собственные ноги, затем на землю, показал руками устойчивость, потом указал на глаза Соко и на сливу. «Ты был недвижим, как земля. Но твоё сознание было там, на ветке».

* * *

Соко хмыкнул, и в уголках его глаз собрались лучики морщинок.

— Неплохо. Для писца. — он помолчал. — Бусидо — это не только умение отнять жизнь. Это и готовность отдать свою за тишину утра, за красоту одного-единственного цветка. Сила, не направленная на разрушение, — это и есть высшее мастерство.

Он жестом указал на бокен.

— Повтори.

Дзюнъэй, движимый профессиональным интересом и уважением к мастеру, автоматически принял ту же стойку. Его тело, месяцами скованное сидячей работой, вдруг вспомнило всё. Плечи расправились, спина выпрямилась, вес распределился идеально. Он не был стариком-самураем, он был тенью, готовой раствориться или нанести удар.

Соко наблюдал за ним с невозмутимым видом, но в его глашах мелькнула искорка интереса.

— Хм. Интересно. Рука знакома не только с кистью, я смотрю. Но слишком много напряжения в левом плече. Ты будто ждёшь удара с той стороны. Расслабь его. Дай энергии течь свободно.

Дзюнъэй послушался. Это был совет мастера, мимо которого он не мог пройти.

— Лучше, — кивнул Соко. — Теперь можешь идти. И в следующий раз, когда захочешь понаблюдать, делай это открыто. Лучше быть видимой тенью, чем подозрительным слугой.

С тех пор их «беседы» стали регулярными. Соко, казалось, нашёл в нем странного, но приятного собеседника. Он часто рассуждал вслух, глядя на воду или на камни, а Дзюнъэй слушал.

— Смотри, — как-то раз сказал старик, указывая на потёртый, покрытый мхом камень у дорожки. — Он неидеален. Кривой, шероховатый. Но в его несовершенстве — своя красота. Своя история. Это и есть ваби-саби. Искусство видеть прекрасное в простом и неупорядоченном.

Дзюнъэй смотрел на камень и думал о своей собственной, исковерканной судьбе.

Как-то раз Соко принёс свиток с каллиграфией.

— Помоги старому человеку, — сказал он. — Глаза уже не те. Нужно переписать этот текст для библиотеки даймё. Говорят, у тебя лучший почерк в замке.

Дзюнъэй кивнул и принялся за работу. Он выводил иероглифы с привычной точностью, погружаясь в ритм.

Соко наблюдал за его работой, молча куря трубку.

— Меч и кисть, — произнёс он наконец. — Братья. Оба требуют верной руки, твёрдого духа и… пустоты в сознании. Ты чувствуешь это?

Дзюнъэй остановился и посмотрел на свою кисть, затем на воображаемый меч. Да. Он чувствовал. Оба были лишь продолжением воли. Инструментами. Разница была лишь в