Тайна на шестерых - Эдуард Янович Салениек

— Ах да, ты же лапиньский! Ладно уж, сорви, сорви что-нибудь повкуснее…

3

На Лоцинской почте прилавок, как в магазине. В данную минуту на него навалился всей грудью Том Скрутул. Злыми глазами наблюдал он за начальником почты — тетей Даце, которая, раскладывая перед Нолдом газеты и журналы, тянула певучим голоском:

— Петеру Лапиню — «Циня»[8], «Падомью Яунатне»[9], «Большевик Советской Латвии», «Правда»…

Волостные кумушки судачили, будто вымуштровала Скрутулиха своего мужа, бывшего одулейского «туза», как нужно вести себя на людях, — в первую очередь, держать язык за зубами, в крайнем случае, лишь «да» или «нет». Однако Скрутул, как видно, был нынче под хмельком. Теребя бородку и гримасничая, он гнусавил:

— Ишь сколько денег швыряет на всякую чепухистику! Заглянул бы лучше в молитвенник: «Не за горами конец мой…», голодранец несчастный!

У Нолда руки сами собой сжались в кулаки. Чтобы гнев не вырвался наружу, он презрительно повернулся к Скрутулу спиной, подчеркнуто сердечно попрощался с начальницей почты: «До свидания, тетя Даце!»

Да, Нолда в школе и дома всегда учат быть вежливым со старшими. Но тут уж — извините! Вредный Скрутул никогда не дождется от него вежливых слов.

Дядя Петер сегодня встретил своего юного почтальона веселым вопросом:

— Как, инженер, мост еще держится?

— А что мосту сделается! Шапку-то я несу в руках — все ему полегче, — обрадованный Нолд ответил шуткой.

— Ха-ха-ха!.. Ну, а другим показал?

— Другим? Нет, нет! — решительно заявил парнишка. — Другим нельзя!

Лапиню это не понравилось.

— Вот не ожидал, что ты такой… такой единоличник.

Нолд покраснел:

— Да нет же! Совсем другое…

— А что — секрет?

— Болтают тут… Вроде из-за океана пойдут на нас войной… Вот тогда партизаны и ударят через Кривое им в тыл!

— Знакомые песенки, с кулацкого голоса напеты, — сразу помрачнел бывший солдат. — Ты не бойся, дружок! Враги больше никогда не будут топтать нашу землю. Если ты только этого опасаешься, смело можешь перерезать ленту и открывать движение по своему новому мосту.

— Немного позднее. Вот пойдут экскурсии, переходы разные… Тогда я всех удивлю!

Обрадованный, что дружба восстановлена, Нолд пустился было домой вприпрыжку, но дядя Петер остановил его:

— Погоди, Нолд, а пионеров у вас в школе много?

Нолд потупился.

— У нас… у нас пионервожатой нет.

— Нет? — переспросил дядя Петер. — Как же так?

— С осени была… Только недолго…

— Вот те на! Просто не верится!

Мальчик опустил голову.

— Испугалась и уехала.

— Кого же она испугалась? Вас, что ли?

— Разное говорят… Вроде подбросили ей письмо от бандитов из лесу. Убирайся, значит, поскорее, иначе убьем.

Петер Лапинь насупился. Нолд добавил торопливо:

— А так у нас многие почти пионеры.

— Как это — почти пионеры?

— Пионерские газеты читаем, «Будь готов!» говорим… Не думайте, мы не трусы, мы ничего не боимся.

— Я и не думаю.

— Учительница сказала, скоро к нам из Зилпилса пришлют настоящую вожатую.

— Не удерет?

— Я же говорю — настоящую!.. Ну, дядя Лапинь, ведь и в армии тоже…

— Это верно, всякое случалось. В нашей роте был один. Ростом до потолка, а душа заячья…

Только у большака Нолд сообразил: эх, разиня, разиня, такой удобный момент упустил! Можно ведь было все инструменты осмотреть, даже в руках подержать. Или упросить показать ту «машину», которая, как говорит дядя Петер, помогла ему разглядеть отсюда все Кривое болото.

Если только он не шутит!

4

Прибирая комнату, мамаша Лапинь обычно погружалась в безрадостные думы. Медленно разматывался тугой клубок воспоминаний.

В тот страшный день она, полумертвая от ужаса, лежа в куче хвороста и поминутно теряя сознание, стала свидетельницей двойного убийства… Что же теперь, рыдать и рвать на себе волосы до скончания дней? Нет! Ведь ее глаза и тогда остались сухими — жажда мести высушила все слезы. Так, с горящими от ненависти глазами, и пришла она в отряд литовских партизан…

И теперь ей тоже нельзя быть слабой. Ради сына, ради Петера. Рубанок, долото и пила — это для него второстепенное дело, лишь средство заработать на пропитание. А главное, ради чего он живет, чем дышит, — побуждать пахарей Одулеи к новой жизни, к коллективному труду. Чтобы разогнулись спины, чтобы больше стало зерна в закромах. И еще — это, пожалуй, важнее всего! — чтобы люди научились видеть дальше своего носа, чтобы собственный клочок земли не заслонял от них весь мир.

Мамаша Лапинь щадила сына, никогда не рассказывала ему подробностей гибели жены и дочурки — ни к чему! И он тоже, жалея старую мать, не докучал излишними расспросами, не упоминал при ней о тысячах и тысячах убитых, расстрелянных, повешенных, сожженных на Смоленщине и в Белоруссии, в тех местах, которые он вместе со своими товарищами по оружию освобождал от гитлеровской нечисти. Молчал, чтобы лишний раз не тревожить исстрадавшееся сердце…

— Петер, не повесить ли нам снаружи, вон хотя бы на той липе, почтовый ящик? Соседский паренек сможет складывать туда газеты, не заходя в дом.

— Мама, я вижу тебя насквозь! — Петер Лапинь ласково обнял старую женщину. — Ты права! До сих пор, как увижу веселых смеющихся ребят, так сразу вспоминаю свою Ильзочку, ее милые шутки: «Пап, а пап, как больнее: в лоб или по лбу?.. А что белее: уголь или сажа?..» И все-таки, мне кажется, мы с тобой — да, да, мы оба! — напрасно мы с тобой избегаем детей…

Мамаша Лапинь торопливо вышла в кладовку — пора готовить полдник. Там, в одиночестве, она позволила себе уронить горькую слезинку. Да, Петер угадал: беспечные детские голоса причиняют ей острую боль. Никак не уймется скорбь по маленькой Ильзе. Сейчас она была бы уже совсем большой. Бегала бы в школу, после уроков помогала бы по дому, играла, веселилась… Гибель ребенка — всегда страшное горе, а уж если его убивают у тебя на глазах…

Утерев слезу, мамаша Лапинь еще задержалась в кладовке. Бедный Петер! Легко ли ему было, когда, обливаясь кровью, упал, тяжело раненный осколком вражеского снаряда? А ведь даже потеря ноги не идет ни в какое сравнение с тем, что его ожидало позднее с вестью о гибели всей семьи.

Но жизнь, как бы ни было трудно, все равно идет дальше. Нельзя вечно тосковать о погибших. Раны должны зарубцеваться, человек должен жить и трудиться…

Петера Лапиня в это время тоже одолевали невеселые мысли. Ах, матери, сколько выпало на вашу долю горя и мук!

Но хватит! Неисчислимые жертвы не пропали даром.