Охотники на волков - Джеймс Оливер Кервуд

это поймешь. Она улучшает характер, обуздывает буйный нрав народов, указывает религии ее истинное место, врачует беды людские, как то и задумал Господь. Говоря так, Джимс, я имею в виду, что самая большая и прочная дружба и между народами, и между отдельными людьми рождается в драке. Пожав руку человека, с которым только что дрался – конечно, если ты сделаешь это честно и открыто, – ты становишься на всю жизнь его другом.

– Я ни за что не пожму руки Полю Ташу, – сказал Джимс. – Никогда. Когда-нибудь я обязательно убью его.

Хладнокровие племянника неприятно поразило Херсибу. Продолжая прощупывать его настроения, он снова подумал о Катерине.

– Убийство, если речь идет не о войне, не лучшее, к чему может стремиться человек, – назидательно проговорил он. – А этого добра ты вдоволь насмотришься, прежде чем успеешь немного подрасти. Ну а до тех пор овладей приемами, которые я собираюсь тебе показать, проучи молодого Таша, а потом пожми ему руку. Ведь в этом истинный смысл и величие всей игры.

Свой панегирик Хепсиба закончил смехом. Напряженное выражение сошло с лица Джимса.

– Я никогда не подам руки Полю Ташу, – повторил он. – Я собираюсь проучить его. Когда-нибудь, возможно, я убью его.

– Так-то лучше, – одобрил Хепсиба. – «Возможно» вовсе не значит, что обязательно. И если когда-нибудь ты сочтешь необходимым положить конец его существованию, ни в коем случае не делай этого под горячую руку, мальчик. Добрая схватка, если, конечно, сражаются без задних мыслей, возвышает душу, заставляет не только плакать, но и смеяться, выпалывает репей и прочие сорняки из нашей жизни, расширяет кругозор, укрепляет волю. Но когда сражение отравлено ядом ненависти, когда каждый из противников преследует свои цели и выгоду и не способен рассмеяться, услышав треск собственной башки, как смеялся бы над треснувшей башкой соперника, такая схватка – противнейшая штука, способная всю землю превратить в мерзость запустения. Нынче по всей стране распространяется эта чума, тот самый яд ненависти, что жег тебя во время схватки с молодым Ташем. Не за горами время – да что там, оно уже почти на дворе! – когда пламя ненависти разгорится по всему краю, оно охватит весь твой мир и будет таким яростным, что остановить его не сможет и сам Господь Бог!

Чувства, никогда не покидавшие Хепсибу, наконец вырвались наружу. Голос его набирал силу. Забыв и думать о Таше, Джимс слушал дядю раскрыв рот и вне себя от изумления. Хепсиба устремился дальше, увлеченный видениями грядущих событий, о которых прошлой ночью он говорил Анри и Катерине. Чем ярче и красочнее живописал он картины резни и разбоя, захлестнувших безбрежные лесные просторы, тем жарче бурлила кровь в жилах Джимса.

– Тебе надо знать об этом, – объявил Хепсиба, словно бросая вызов сестре и зятю. – Скоро ты станешь мужчиной, Джимс; и если твоя мать и твой отец считают излишним заботиться о себе, тебе придется сделать это за них. В будущем тебя ждет много сражений, и тебе неплохо бы подготовиться к ним, хоть я и не думаю, что следует говорить об этом твоей матери, как, впрочем, и обо всем, что я тебе сказал. Бьюсь об заклад, она только отчитает меня, а сестрица – мастер и похвалить, и отругать: слова не вымолвит, зато взглянет так, точно я ударил ее, да не чем-нибудь, а кулаком. Ведь ты ей ничего не расскажешь, правда?

Джимс кивнул.

– Тогда я до конца выложу все, что у меня на уме, – продолжил Хепсиба. – Все начинается с того, что мы называем ненавистью. Когда ты говоришь о своей ненависти к Полю Ташу, то лишь доказываешь, что тебя укусила змея, которую ты не в состоянии ни увидеть, ни пощупать, ни услышать, змея, рядом с которой болотная медянка – нежное и ласковое создание, в чьи глаза ты должен смотреть с любовью и самыми дружескими чувствами. Змея эта живет в нашей собственной крови, Джимси, и в ней причина многих несчастий. За последние годы она славно потрудилась в этой стране, и мы дышим воздухом, пропитанным ненавистью. А выпустили ее на свободу белые люди, как ты да я. Все началось с того, что мы стали ненавидеть французов, а французы стали ненавидеть нас. Затем мы научили индейцев ненавидеть наших врагов, а наши враги отплатили нам той же монетой. И наконец, не довольствуясь плодами своего коварства, мы натравили индейцев друг на друга. Это сделали мы, малыш, мы – белые потомки Сына Божьего; сделали при помощи нашей великой мудрости, нашего виски, наших ружей, нашей лживости. И вот среди сотен племен краснокожих от Великих Канад до Огайо нет ни одного племени, которое не ненавидело бы какое-нибудь другое племя, и все из-за того, что мы ненавидим французов, а французы ненавидят нас. Заруби себе на носу, Джимс: не индейцы стали приносить нам скальпы, а мы послали их за ними. Нам понадобились доказательства, что они убивают наших врагов, – вот мы и стали требовать у них волосы и платить за них звонкой монетой. Французы не отставали от нас. Цены на скальпы мужчин, женщин и детей постоянно росли, и наконец белые люди сами занялись грязным ремеслом, которому они обучили дикарей. Жажда денег привела к такому соперничеству в охоте за человеческой кровью, что крышка вот-вот не выдержит и сорвется с котла, а уж там само Небо при всей его безбрежности не сдержит того, что хлынет из-под этой крышки. Вот к чему приводит ненависть – ненависть между двумя породами белых людей, а когда все уляжется – запомни мои слова, Джимс! – и те и другие во всем обвинят индейцев! Ничто не сравнится с ненавистью белых людей, даже ненависть индейцев. Она более смертоносна, потому что за ней стоят сила и знания, которые испокон века одерживали верх над простыми людьми. Вот почему, говорю я, твое упорство в ненависти к Полю Ташу не делает тебе чести.

Джимс на время забыл Поля. Ему казалось, что знакомый и близкий мир тишины и покоя больше не существует. Он слышал о жутких, почти невероятных случаях на дальних границах, но то были смутные слухи, глухие сплетни. К тому же отец и мать, всю жизнь свою надеявшиеся на лучшее, раз и навсегда отказались верить всему, о чем теперь вещал вырвавшийся на свободу язык его дядюшки.

Хепсиба Адамс спешил высказать все, что тяжким бременем лежало у него на душе. Иногда он прерывался и рисовал на песке карту стран, которые вскоре должны оказаться в кольце войны, и отмечал их слабые и сильные пункты. Слушая дядю, Джимс погружался в иную жизнь, в иной мир. Хепсиба провел едва заметные линии, обозначив ими тропинки, особенно опасные во время вторжения, и, ткнув пальцем в место, названное им Заповедной долиной, без колебаний заявил, что именно здесь могауки проложат себе дорогу огнем и томагавком. У Джимса перехватило дух, и он задрожал от волнения.

– Повторяю: ты уже достаточно взрослый и должен знать такие вещи, – продолжил Хепсиба, вставая с песчаного бугорка. – Ну а теперь, когда я снял груз с души и предупредил тебя вопреки желанию твоих родителей, я готов преподать тебе первый урок в искусстве нападения и защиты, и ты поймешь, почему не сумел проучить Поля Таша. Ты многому должен научиться: как толково вести ближний бой, как умело маневрировать, как сойтись и сцепиться с противником, как делать подсечку и душить, как по-настоящему дать пинка лежа и стоя… Ну что, начнем?

Джимс с готовностью принял предложение дяди, и в течение получаса на маленькой лужайке Хепсиба наставлял его в искусстве ведения боя. Солнце уже давно клонилось к западу, когда дядя с племянником вышли из Большого леса и увидели склон холма и дом Джимса. Казалось, мир и счастье распростерли над Заповедной долиной свои золотые крылья. Джимс во все глаза смотрел на ее неподвижную красоту, на ее неброское очарование, спокойное дружелюбие. Слова дяди померкли перед куда более приятными мыслями, навеваемыми раскинувшейся внизу картиной. Из высокой каменной трубы серебристой спиралью вился дым. Джимс забыл драматические