Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - Сергей Александрович Полозов

бинокль. Разогнавшись по ровной дороге, он, привставая на педалях, заезжает, насколько можно, вверх по начинающему подниматься пологому склону, потом слезает и идет пешком, ведя велосипед за высокие рога старомодного руля. Отдышавшись, он вдруг запевает во весь голос какую-то песню. (Азиатская музыка и пение поначалу непривычны и непонятны неподготовленному уху, но со временем эти заунывные мелодии неизбежно начинают завораживать гармониями азиатского звучания.) Так он, распевая, и скрылся за холмом.

Через четыре часа я вновь услышал пение — тот же самый туркмен ехал назад, разогнавшись вниз под уклон со страшной скоростью и распевая еще громче, во всю мощь; видно было, что душа у человека развернулась на полную. Хорошо!

Не то что я — прозаически сижу здесь, как пень, на одном месте. Ни песен не пою, ни стихов не пишу. А надо бы и мне сочинить что-нибудь возвышенно-лирически-фантастическое, с ощущением любви, свободы, простора и скорости. И чтобы складно, в рифму, пятистопным ямбом. М-м-м…

Я! К своей! Любимой! Бабе!

Быстро! Мчуся! На! «Саабе»!

А? Стихи?

Заметив меня, пересевшего ближе к дороге, велосипедист прерывает пение и пытается меня рассмотреть, повернув голову и рискуя на этакой огромной скорости уехать с дороги «в пейзаж» (как Роза говорит) или сломать себе шею.

Пока. Военному, Ленке и Эммочке привет!»

Золотая середина

Как раз в это время птицы-пери, возвращаясь с поля, увидели под деревом, на коем они обитали, Хатема. И спросила одна из них:

— Это что за человек появился в наших краях?

Другая же ей ответила:

— Разве ты не знаешь? Этот человек прославился на весь свет своей добротой.

— А вдруг ты ошибаешься? Не лучше ли нам где-нибудь притаиться? — молвила третья…

(Хорасанская сказка)

«7 декабря. Привет, Андрюня! Как служба? Блюдешь?

…В холмах правобережья Сумбара подхожу к стае из сорока полевых жаворонков. Они поначалу лишь отбегают от меня, продолжая кормиться на покатом зеленом склоне. Было бы их двести, давно бы уже улетели: чем больше группа, тем выше вероятность присутствия в ней особо пугливых птиц.

Наконец самый трусливый (или осторожный?) не выдерживает, взлетает, перелетает от меня подальше на новое место; постепенно за ним следуют некоторые другие; потом — основная масса; лишь одиночные, самые смелые (неосмотрительные?) продолжают кормиться как ни в чем не бывало, игнорируя мое приближение.

Вот она, диалектика природы: самый осторожный выигрывает в том, что с гарантией избегает опасности, но проигрывает, раньше отрываясь от кормежки; а самый смелый рискует больше других, но выигрывает в том, что продолжает себе кормиться, когда остальные испуганно озираются по сторонам или уже улетают подобру-поздорову. Каждая конкретная ситуация — новая дилемма, новый выбор оптимального поведения, новая проба для естественного отбора. Количество проб и ошибок неизмеримо. Выдержал пробу — живи; ошибся — до свидания. Торжествует биологический «здравый смысл», отбрасываются забракованные варианты.

Жаворонки отлетают от меня, а я иду, невольно вклиниваясь в безостановочный и повсеместный диктант, который жизнь диктует всем своим ученикам; диктант, в котором нельзя делать ошибок, потому что каждая из них, как правило, единственная и последняя…»

Иду по Кара-Кале

В руках у него были жемчужные четки, а на плечах необычайного цвета плащ. Душа же была темна, словно похищенная дьяволом ночь…

(Хорасанская сказка)

Когда мы подошли, крича, что мы русские путешественники, люди встали и загасили огонь. Однако еще в течение нескольких минут они смотрели на нас испуганными, недоверчивыми глазами…

(Н. А. Зарудный, 1916)

«10 января. …В самой Кара-Кале, когда я возвращаюсь из поля, проходя пыльными улицами, вдыхая запах холодной пыли, прозрачного дымка из растапливаемых тандыров вперемешку с запахом горячего хлопкового масла, долетающим из-за побеленных глиняных заборов, меня все рассматривают как заморское чудо. Совсем маленькие туркменчата при моем приближении в панике кидаются с улицы за ворота в свои дворы или закутываются в подолы стоящих рядом женщин.

Те, что постарше, прекращают играть в лянгу и молча замирают, смотря на меня черноглазой чумазой стайкой. Когда я уже прохожу мимо, из уст самого смелого мне вслед раздается вопросительное и проверяющее: «Драсть?!»

Когда я на это оборачиваюсь и с улыбкой отвечаю то же самое («Здравствуй!»), их восторг (от того, что это странное существо еще и разговаривает!) прорывается наружу, и уже все начинают галдеть наперебой: «Драствуй! Драствуй!»

Одиночные дети, заигравшиеся на улице и застигнутые на дороге моим приближением так, что уже поздно убегать, никогда не здороваются. Они молча смотрят на меня умоляющими черными глазами, чтобы я их не ел. Я их не ем.

Скромно-хулиганистые подростки в затертых пиджаках с неизменными комсомольскими значками на лацканах открыто дивятся и почти открыто ухмыляются.

Эмансипированные (в отсутствие поблизости мужчин) девушки в возрасте от шестнадцати до двадцати, в цветастых платках поверх сильных, рвущихся наружу черных волос (так и хочется потрогать рукой) и в длинных ярких юбках, идущие разноцветной галдящей стайкой тропических птиц на работу в местный ковровый цех (где за тысячи человеко-часов кропотливой ручной работы создаются бесценные национальные ковры), приглушенно подхихикивают за моей спиной. Если я на это оборачиваюсь, свирепо сдвинув брови, смех иногда мгновенно обрывается, но чаще неудержимо выплескивается еще сильней из-под зажимающих рты ладоней.

Женщины за тридцать проходят сквозь меня холодными неподвижными взорами, не меняя выражения лица. Так получается лишь у дочерей Востока. Потому что это не от кокетства. А от чего? Расплата мне, постороннему пришельцу, за традиционное место женщины в мусульманской культуре?

Подобная манера, практикуемая московскими модницами, вышагивающими специально тренируемой походкой победительниц и смотрящими на мир исключительно периферическим зрением, никогда не встречаясь ни с кем взглядом (подсматривая потом на заинтересовавших их людей исподтишка), выглядит по сравнению с наблюдаемым здесь лишь жалкой потугой непонятно на что.

Старухи-ханумки, в своих бесчисленных платках, юбках, цветастых шароварах по щиколотку, идут, галдя между собой и шаркая остроносыми туркменскими галошами, одетыми на босу ногу и подвязанными поперек ступни цветной веревочкой. Заслышав сзади мои угрюмые сапоги («клик-клик» — шагомер), кто-то из них мельком оборачивается, что-то без всякого испуга вскрикивает или, наоборот, вопросительно-настороженно замолкает. Остальные на это тоже оборачиваются и притормаживают, чтобы я побыстрее их обогнал. Когда я прохожу, уважительно здороваясь, сзади еще некоторое время сохраняется рассматривающая мою спину тишина».