Большой пожар - Владимир Маркович Санин

трусом, чем всю жизнь покойником». Не найдете! Вы вспомните древнегреческого царя Леонида и Спартака, Джордано Бруно и Яна Гуса, Роберта Скотта и Георгия Седова, майора Гаврилова из Брестской крепости и обвязавшихся гранатами севастопольских краснофлотцев, бросавшихся под танки.

Для них всех, как для Пушкина и Лермонтова, личная честь была дороже жизни. Став на «пять минут трусом», каждый из них ее бы продлил, но сердец бы они не зажгли.

Настоящий человек от труса отличается обостренным чувством чести – в этом мое убеждение. Будь человек семи пядей во лбу, занимай он любой пост, не помянут его добрым словом, если честь для него – пустой звук.

Честь – это никому не позволить плевать тебе в душу.

Честь – это не бросить товарища в беде, если даже ты сам при этом можешь погибнуть.

Честь – это делать добро не только в благоприятных обстоятельствах, но тогда, когда это опасно.

Честь – это чистая совесть, это не покривить душой, когда судьба твоя висит на волоске.

Знаете, что ответили в блокаду ленинградские пожарные, полумертвые от голода, холода и усталости, когда их спросили, чего бы они хотели за свой беспримерный героизм? В один голос: «Рукава!» Не хлеба, не топлива, не хотя бы нескольких часов сна – рукава, которых так не хватало в блокаду, чтобы тушить пожары. Для меня этот ответ звучит с такой же эпической торжественностью, как «гвардия умирает, но не сдается!».

Это и есть настоящая честь мундира.

Я вообще всегда считаю, что полностью человек раскрывается только тогда, когда между жизнью и смертью нет отчетливо видимой границы. Вы можете знать его всю жизнь – и не познать его, можете видеть считаные минуты – и с огромной ясностью понять его сущность.

Большой Пожар сорвал маски.

* * *

Несмотря на свое громкое наименование, народный театр обычно так же отличается от профессионального, как самодеятельный танцевальный кружок от ансамбля Игоря Моисеева. Бывает, конечно, что над народным театром берет шефство крупный завод, и тогда вырастают такие самобытные коллективы, как Ташкентский, Воронежский или в Москве на «Трехгорке», но чаще народный театр – это кучка энтузиастов самых разных специальностей, объединенных преданной любовью к сцене и предоставленных в основном самим себе. Зарплату, и весьма скромную, в таком театре получает лишь главный режиссер, остальных сцена не кормит, а скорее разоряет, потому что и декорации, и костюмы, и всякий реквизит добываются и делаются самими актерами: один притащит и сколотит доски, другой раздобудет дедовские дореволюционные сапоги и бабушкин салоп, третья купит отрез и сядет за швейную машинку, четвертая… Подвижники! Весь день работают у станков и в учреждениях, а после работы через весь город едут в театр – на читки пьес, репетиции, спектакли. Люблю этих одержимых! Побольше бы таких бескорыстно преданных искусству, спорту!

Поначалу, когда Дворец построили, народному театру по недосмотру отвалили сразу два этажа – неслыханная щедрость! Но едва Новик и его подопечные, а их было человек двадцать пять, начали осваивать помещения, как начальство спохватилось, и народный театр с каждым месяцем стал терять свою площадь и сжиматься, как шагреневая кожа: десятки разного рода учреждений города рванулись в престижный Дворец. Сначала один из двух репетиционных залов захватил парикмахерский салон «Несмеяна», потом три комнаты штурмом взяло пошивочное ателье, потом еще часть этажа оторвала контора по кинофикации. В конце концов Новик сумел отстоять всего лишь репетиционный зал и комнату, где хранился реквизит, но по привычке эти этажи, восьмой и девятый, в обиходе так и назывались – народный театр. Его сценической площадкой стал небольшой и уютный зал на сто пятьдесят мест, и там по нескольку раз в месяц актеры демонстрировали свое искусство. Ярких звезд среди них не было, но каждый хорошо помнил и хранил в душе, что именно из народных театров на всесоюзную сцену вышли такие таланты, как Лановой, Саввина, Шмыга… «А вдруг?» – мечтал каждый.

Кроме Новика, которого я уважала за одержимость и бескорыстие, я часто общалась и с красавицей Дашей Метельской, мастером из «Несмеяны», которая бредила театром и тратила на его нужды все свои заработки.

Поразительно забавное существо! Тогда ей было двадцать два года, но она и сегодня такая же: острая на язык, неизменно веселая и необыкновенно румяная, ну просто кровь с молоком, откуда и прозвище – Клюква, многие даже не знали, что ее зовут Дашей. Такой счастливой внешности при счастливом характере я у женщин не встречала, тысячу раз видела Дашу – тысячу раз улыбалась.

При всей своей влюбленности в театр актрисой Даша была посредственной и серьезных драматических ролей не получала, но комедийные персонажи ей удавались.

И все же лучшую свою роль, далеко не комедийную, довелось Даше сыграть во время Большого Пожара.

Из мужчин, которые вечно вились вокруг нее, давая повод для тьмы сплетен, Даша заметно выделяла троих: Валерия Грушина, ассистента моего бывшего мужа, Костю Никишова, самого модного в городе закройщика ателье, и Борю Данилина, начинающего драматурга, которого нашел в литобъединении и привел в театр сам Новик. Однако выходить замуж Даша не торопилась.

Лучше других я знала Валерия, который часто бывал у нас дома. Он мне, в общем, нравился: мастер спорта по десятиборью, а победами не кичился; красив, пользуется успехом, но не дамский угодник; остроумен, но не насмешник. Честно говоря, пользуясь своей дружбой с Дашей, я сводничала, выставляя Валерия в выгодном свете. Да и смотрелась эта пара – все взгляды приковывала.

Костя Никишов – модельер, был настоящим мастером своего дела, с колоссальной дамской клиентурой, обеспечивающей ему блестящие заработки. Уважая Костю за высокое мастерство, я все же относилась к нему с прохладцей: слишком благополучен и избалован вниманием. Понимала, что и благополучие, и внимание он заслужил своим талантом, но мужчины, лоснящиеся от постоянных удач, были мне не по душе, я уже давно научилась критически смотреть и на своего Сергея, и на ему подобных баловней судьбы. Костя был совсем неглуп и – важное преимущество перед соперниками! – свободен в расходах и щедр: ни Валерию, ни тем более школьному учителю Боре Костины заработки и не снились.

Хотя щуплый очкарик Борис на фоне Валерия и Кости казался гадким утенком, такой знаток женских сердец, как Новик, полагал, что у его протеже есть шанс. Казалось бы, о каком шансе можно говорить, если Борис при виде Даши немеет и становится беззащитным? Можно, утверждал Новик, ибо, во-первых, беззащитность трогает женское сердце и побуждает покровительствовать и, во-вторых, Боря фанатично предан театру, для которого