Большой пожар - Владимир Маркович Санин

в полном снаряжении тащит на себе? Около двух пудов, и это с первого на какой придется этаж, и быстро, желательно бегом! Ну, когда эти два пуда тащит Паша Говорухин или Леша Рудаков, это еще туда-сюда, но не всем бог дал такую силушку. Слов нет, с годами снаряжение улучшается, но все равно пока что пожарные оценивают его на тройку, а кое-что и с двумя минусами. Ломы, топоры, рукава тяжелые, ремни грубые, чуть не с петровских времен; боевка не эластичная и не вентилируется – на морозе коробится, а летом и в жару работаешь в ней мокрый как мышь. Может быть, в отличие от старой брезентовой сегодняшняя боевая одежда элегантна, в ней красиво выглядишь, но мы ведь в ней не на парады едем и не с девушками знакомиться… Вот, гляди, надел я свою куртку – куда там брезентовой, красота! А шея незащищенная, об этом конструкторы одежды не подумали. И каски тяжелые, неудобные, забрало опустишь – все перед глазами плывет, видимость не та… Словом, нашу одежду хорошенько покритикуй. Нам бы такую, как у космонавтов, – легкую, эластичную, теплозащитную… Ну а теперь о ходе операции. Значит, спасать нужно было немедленно, и всех в первую очередь…

Я перечитала стенограмму рассказов Чепурина и поймала себя на том, что они мало чем отличаются от рассказов Гулина и других пожарных. Все у них просто и однообразно – туши и спасай. Пуще всего на свете опасаясь обвинений в нескромности, они тщательно обходят стороной одну непременную особенность своей работы – ее смертельную опасность: недосказывают, отшучиваются, но ни за что не признаются, что не раз и не два за время Большого Пожара – и только ли его! – рисковали жизнью. В характере это у них, что ли, в свойственной людям этой профессии скромности, в традициях?

Подумав, я пришла к выводу, что дело не в этом, а в сложившемся веками ироническом отношении обывателя.

Возьмем других людей, которые так же, как пожарные, в мирное время ежедневно рискуют жизнью, – милиционеров. К ним тоже относились иронически, над ними обыватель тоже посмеивался – до тех пор, пока о скрытой от широкой публики героической стороне работы милиции не пошли потоком очерки, книги, многосерийные фильмы, пока в газетах не появились указы о наградах милиционерам за мужество и геройство. И отношение к ним изменилось.

К ним, но не к пожарным. Странное дело! Когда, работая над этими записками, я стала рыться в художественной литературе, то убедилась в том, что о работе городских пожарных в мирное время последним писал Гиляровский, который сам был пожарным и знал, как пахнет дым. Я подчеркиваю – в мирное время, потому что в войну о них писали много и хорошо – Тихонов, Симонов… А что нынче?

Нынче о городских пожарных появляются публикации в десять – двадцать строк, короткометражки о профилактической работе, безликие плакаты «При пожаре звоните 01», и, чтобы быть справедливой, вышел хороший поэтический сборник «Грани огня». Кажется, все. О том, что пожарные ежедневно выносят из огня десятки людей, получая при этом тяжелые травмы и погибая, – и одной публикации в год не найдете; куда чаще газеты рассказывают о случайном прохожем, который бросился в горящий дом и спас детей, старушку. Вот и получается, что в глазах не очень любящего размышлять и не очень осведомленного человека пожарные в городах либо спят, либо ликвидируют ерундовые загорания, а детей из огня, старушек спасают случайные прохожие… Отсюда и отношение.

Наверное, в этом частично виноваты и сами пожарные: почему не рассказывают? Кожухов, к которому я обратилась когда-то с этим упреком, отмахнулся: «Нет у нас времени саморекламой заниматься». Да какая же это самореклама, когда юноша, выбирающий, «делать жизнь с кого», не имеет представления о профессии пожарного? Помните, как Кожухов избавился от корреспондента? А ведь зря, мог рассказать парню такое, что у него бы глаза зажглись, ну не о себе, так о Гулине и Клевцове, например, о Чепурине и Володе Никулькине, и корреспондент, быть может, написал бы хороший очерк или рассказ, который читателей заставил бы задуматься…

А сколько интересного можно услышать от пожарных, беседующих в своем кругу, когда никто не обвинит в нескромности или саморекламе, когда то и дело звучит: «А помните?..» Я горячусь: «Про это по телевидению рассказать нужно, в газеты написать!» – а они смеются: «Все равно никто не поверит!»

А когда я упрекнула Чепурина, почему он говорит о себе только забавное, он тоже ответил: «А в остальное не поверят. Тебя жалко, скажут – наврала».

Не на такую наивную напал! Не только его – я всех расспросила, каждого о его товарище. А что касается вранья, не люблю и не умею, единственное, в чем грешна, – это кое-что недосказала: рука не поднимается писать о страданиях горящего заживо, задыхающегося в дыму человека…

Вот пример того, как Чепурин рассказывал о себе:

– Как твой Васька не расстается с Лешей, так и за мной по пятам ходит Ваня Уткин, связной, – как тень или ревнивая жена. И мне хорошо – тыл прикрыт, и Ваня доволен – впереди все-таки не он, а я: начальник, как известно, лучше всего смотрится со спины. На всякий случай в дыму я время от времени его окликаю: «Ваня, где ты?» – а он, будучи в маске, что-нибудь крякает в ответ. Значит, восьмой этаж… Отправляю Суходольского тушить левое крыло, а сам с Говорухиным берусь за правое. Действия незамысловатые: протушиваем часть коридора – вламываемся в комнаты, если есть кто – выводим, нет – идем дальше. План я выстроил такой: добираюсь до репетиционного зала, вывожу артистов, оставляю Говорухина на восьмом с одним отделением, а с другим пробиваюсь на девятый, в «Несмеяну», после чего – на десятый. Учти, я говорю только о центральной внутренней лестнице, по двум боковым идут Головин и Баулин, так что коридоры мы проходим навстречу друг другу, будем встречаться и брататься. Подробности нужны? Тогда пиши: пожарный надзор дважды штрафовал Новика за «подпольное» хранение декораций в отгороженной от репетиционного зала каморке, но штрафовал мало, с преступной мягкостью. Нужно было с твоего Новика снять последние штаны! Несколько минут украли эти декорации, черт бы побрал эту рухлядь, там и ценного, как выяснилось, ничего не было, деревяшки да мазня. Наконец добираемся до репетиционного зала, и – нехорошее предчувствие: дверь закрыта неплотно; врываюсь – помещение запрессовано дымом, ничего не видно, но ни о какую мебель не спотыкаюсь: все выгорело. Открываю окна, чуточку разгоняю дым,