Большой пожар - Владимир Маркович Санин

именно без любимой, и до выхода на заслуженную воинскую пенсию перебивался охраной каких-то складов от проникновения жуликов и несунов. Не то! Однажды, разнося пенсии и переводы, я застал Петьку в состоянии сильного подпития, и он, частично потеряв присущую его профессии бдительность, ознакомил меня с фрагментами из своего прекрасного прошлого. Полная и бесконтрольная власть над раздавленными людьми – вот почему та работа была любимая. Хотя вся кровь кипела и пальцы в сжатом кулаке хрустели, я сидел, слушал, поддакивал – уж очень хотелось понять, что там происходило, какие чувства испытывал этот примитивный недочеловек, который профессора-астронома и доходягу-писателя приспособил чистить нужники («а от них больше никакой пользы, мозгляки паршивые»), а бывших фронтовых офицеров, даже одного полковника из Бухенвальда, отрядил бить кирками мерзлую землю, и прочее. И все же я не выдержал, встал, обложил его лютой бранью, ушел – и больше пенсии ему не носил.

Меня он с той поры ненавидит, но боится: во-первых, знает, что я дружу с властью – с Васей Трофимовым и Костей Варюшкиным, а перед властью Петька привык подобострастно пресмыкаться; во-вторых, опять же знает, что в случае чего я могу очень даже серьезно врезать, так что лучше со мной не связываться. Ветераны его сторонятся – брезгуют, но, как выразился по поводу Лыкова Медведев, опасаются – а не остались ли у старой кобры ядовитые зубы? Народ у нас ученый, сегодня гласность и перестройка, а завтра? Более или менее терпимо относится к Петьке разве что Лыков, да и тот не такой дурак, чтобы демонстрировать свою терпимость, – пачкаться никому не охота. Живет Петька со старой женой, забитой и навсегда, видать, запуганной, детей у них нет, – словом, доживает свою никчемную вредную жизнь.

Может, теперь вам понятно, почему я с ходу поверил бабе Глаше: да, Петька Бычков вполне мог оказаться искомым анонимщиком, всей своей поганой биографией он к этой деятельности был подготовлен преотлично.

Хотя Костя всячески отбрыкивался и взывал к моей совести, я без всякой жалости взвалил на него это малоприятное дело. Анонимщиков Костя не выносил, причем главным образом потому, что разоблачать их бывало до крайности хлопотно и противно. Не опомнившись еще от истории с Елочкой, поминутно меня ею попрекая, он вопил, что лучше бы я попросил его пойти с голыми руками на вооруженного до зубов бандита. Я обещал при случае обратиться к нему с подобной просьбой, но сейчас потребовал незамедлительно заняться нашим старым школьным приятелем Петькой.

В детективах принято приводить различные словечки из жаргона воровского мира, знание которых необходимо сыщикам для углубленного понимания сложной души преступника. В разговорах Костя тоже сыпал словечками, но я не стану засорять ими данное повествование, поскольку в них путаюсь, да и вообще не люблю. Но одно приведу, его он употреблял, когда в розыске случалась крупная неудача, ложное попадание. Это словечко, а именно «клиент протух», Костя без особого уныния, даже с неким злорадством произнес, когда экспертиза показала, что хотя анонимки писаны мужской рукой, но принадлежат они не Петьке Бычкову, а гражданину по фамилии Икс, разыскивать которого милиция, озабоченная квартирными кражами, доставкой нетрезвых людей в вытрезвители, самогоноварением и прочим, в данное время возможностей не имеет, и если Икс мне так уж необходим, то я могу дать объявление в «Вечернюю Москву» с просьбой откликнуться.

Донельзя разочарованный, я поплелся к бабе Глаше… Бабуля моя бесценная, живи до ста лет и даже в два раза больше! Ну, вылитый Штирлиц! У Петьки, конечно, не семь пядей во лбу, но и не такой он набитый дурак, чтобы самому писать, ходит к нему этакий прыщ с Левобережной, морда кирпича просит, шея по веревке плачет, глаза крысиные, а в сумке завсегда бутылки звякают. Не иначе как этот прыщ и пишет под Петькину диктовку, хочешь верь, хочешь проверь.

Чтоб не утомлять ваше внимание избыточными деталями, сообщу, что за прыщом я проследил, адрес аккуратно записал и добытые сведения вручил исключительно тяжело вздохнувшему Косте, честно предупредив, что, если и этот клиент протухнет, баба Глаша добудет десяток других. Не протух! На сей раз Костя сработал на славу: все доносы на Медведева и Настю написаны рукой Ивана Козодоева, пенсионера, боевого соратника Петра Бычкова по караульной службе, ранее не судимого, если не считать привода за квартирную драку и штрафа за самогоноварение. На радостях я приволок бабуле огромную, с письменный стол, коробку конфет, расцеловал в обе щеки, пообещал все газеты отдавать ей на макулатуру (бабуля подторговывает абонементами – прибавка к пенсии) – словом, так растрогал мою бесценную, что она заставила меня выдуть самовар чаю с клюквенным вареньем и в который раз пожалела, что не открыла окно моему деду, когда он наяривал на баяне.

В тот же вечер мы с Медведевым, Костей и Птичкой устроили военный совет, решая, всенародно ли выпороть Петьку Бычкова или просто захлопнуть ему пасть. Медведев проголосовал за пасть, так как доносы касались его лично, Птичка из чувства жалости к забитой Петькиной жене тоже высказалась за, Костя активно их поддержал (на хрена ему лишняя работа, вызовы, допросы, мало у него других хлопот), и я, настаивавший на порке, с глубочайшим сожалением подчинился воле большинства.

А теперь возвращаюсь к началу этой главы. Оформившись и набив сумку деньгами, я лихо поднялся на третий этаж к Петьке, вручил ему пенсию и завел с ним задушевнейший разговор. Услышав, что он доносчик, клеветник, сукин сын и подлец, Петька почему-то занервничал и пытался выпереть меня из квартиры, так что пришлось применить физическую силу. Я ухватил его за грудки и так швырнул в кресло, что то ли в нем, то ли в Петьке что-то хрустнуло, потом выслушал, как музыку, вопль о привлечении за избиение и душевно извинился за неумышленную, не свойственную мне грубость. Затем я заставил его позвонить Насте и заверить ее, что никакого беспокойства от него ей отныне не будет и свое объявление об обмене она может снимать. Схваченный железной рукой за горло, Петька позвонил и заверил, поклялся мне, что отныне будет в первых рядах борцов за моральную перестройку, в порыве раскаяния выдал мне еще кое-какие ошеломляющие сведения, и на сем мы расстались.

Человек, которому надоело врать

Я уже упоминал, что в числе моих клиентов имеется ученый-историк, он же философ и публицист, находящийся в процессе перестройки. Вот уже более сорока лет, будучи на своем боевом посту, я перетаскал ему сотни две переводов – гонорары за научные