Белая вежа, черный ураган - Николай Андреевич Черкашин

сменил трех хозяев. Первым был циркач-наездник из минского цирка. Человек более чем жесткий, он поставил Шеремету все аллюры, научил ровному, плавному бегу в джигитовке и отправил однажды к ветеринару, который лишил Шеремета жеребцовского достоинства. Никто не ожидал, что кастрация так изменит характер коня. Шеремет потерял интерес к жизни, к цирку, к своему хозяину, ко всему на свете, кроме овса. Тогда его уволили из цирка и сдали в армейскую конницу. В кавалерийском полку Шеремету так или иначе вернули интерес к жизни: шпорами ли, стеком, шенкелями. Его выездкой занимался командир эскадрона, которому очень нравились стать Шеремета и его высокий рост. «На таких конях только парадами командовать!» – говорил он с высоты седла. Но на парады Шеремета не брали. Не хватало ему задора, куража, лихости. В конце концов его сплавили из кавалерии в стрелковую дивизию, где его присмотрел полковник Васнецов. «Добрый конек!» – оценил он по-своему. И поскольку джигитовка его никак не увлекала, а на галопах он тоже не ходил – нужды особой не было, обычная строевая рысь вполне устраивала комдива. Они сразу же поняли друг друга. Взгляд больших лиловых глазищ Шеремета выражал много больше, чем взгляд лошади. И в седоках, и в своей многотрудной жизни он разбирался с мудростью ветерана.

– Повезешь женщину, – сказал ему Васильцов. – Будь учтив.

И ему показалось, что конь подмигнул левым глазом: «Все понимаю, хозяин. Не подведу!» Он хорошо управлялся одними поводьями и даже без шенкелей.

Себе полковник выбрал игреневого маштака Овала, которого сначала хотел предложить Нике – на малорослом коне ей было бы удобнее, но выхолощенный Овал так и не утратил жеребцовской игривости и мог заплясать, понести неопытного всадника и даже кувырнуть его из седла. Васильцов несколько раз испытал его коварный нрав и потому передоверил Нику Шеремету. Ника же посетовала, что не надела в конную прогулку ни рабочий комбинезон, ни сапоги. И то, и другое осталось на стройплощадке. Ехать же в платье в казачьем седле было несподручно.

– Могу свои бриджи и парадные сапоги предложить вам. Но вы в них утонете.

– Ладно, – махнула рукой Ника. – Так поеду. Отвернитесь на минуту!

Она спустила левое стремя пониже, вставила ногу и, прихватив повод на передней луке, легко перекинулась в седло. Никто не видел, как открылись на секунду красивые женские ноги. Она подоткнула под себя подол юбки, чтобы не вздымал его ветерок, и, натянула поводья. Слегка всхрапнув, Шеремет вскинул красивую голову: мол, все в порядке, всадницу признаю, готов к движению. Оставалось только подтянуть левое путлище, что и было умело сделано.

Васильцов оглядел всадницу, полюбовавшись правильной посадкой, а потом потрепал Овала по холке, подтянул подпруги и быстро взметнулся в седло. Едва тронулись, как навстречу выбежал адъютант, в руках у него сияла на солнце пара хромовых сапог:

– Вот, возьмите! В медсанбате одолжили – женские!

Васильцов с улыбкой похвалил его за предусмотрительность. Не слезая с седла, Ника натянула сапожки – пришлись впору!

– А это вам маршевый рацион! – Расторопный лейтенант сунул в кобуру шереметовского седла пакет с бутербродами. Умел, умел адъютант угодить начальству, за что и ценил его Васильцов. При своем деле человек!

– Ну, тогда полный вперед! – скомандовал комдив и легкой рысью двинулся к зеленой кайме леса.

* * *

Бронзовая колоннада бора возвышалась над всеми остальными угодьями леса, словно дворец посреди пристроек. Пять-шесть сосен будто выстрелили ввысь. Они высились над всем зеленым массивом, привольно покачивая кронами.

К дуге Струве они ехали сначала по заросшей тележной колее, а потом по тропе, обозначенной на карте как просека. Сияло солнце, наполняя лес и души обоюдной безмятежностью. Пышно вздутые облака висели так низко, что казались скорее частью леса, чем принадлежностью неба. Солнечные лучи щелкали по стволам звонко и весело, как пастушьи бичи.

Лесная птаха настырно высвистывала морзянку. Или так показалось?

Ника счастливо улыбалась, покачиваясь в седле, Шеремет шел мерным шагом. Глядя на нее, улыбался и Васильцов. Губы его отвыкли от улыбок, и они с усилием преодолевали маску деловой озабоченности, которая прочно утвердилась на лице комдива.

Памятник в виде обелиска с макетом земного шара на вершине и сегментом дуги стоял в глухоманном месте, окруженном с трех сторон лесами.

Подъехать к нему можно было только с юга – по полузаросшей чапыжником тропе. Они спешились, при этом Васильцов помог Нике соскочить на землю, задержав ее в своих руках чуть дольше, чем того требовала дружеская помощь.

Он очень волновался, потому что предчувствовал, что именно здесь и свершится то, что ему давно уже представлялось в самых смелых фантазиях. Но Ника не замечала его волнения. Или делала вид, что не замечала. Она еще не утратила девичьей восторженности. Глаза ее легко загорались и при виде памятного знака дуге, и на выглянувшую из зарослей косулю, и вообще на все это роскошное лесное приволье в красную крапинку спелой земляники.

Над дугой Струве тихо и торжественно проплывала эскадра белых дирижаблей.

Стреножив коней, Васильцов отпустил их на выпас, и теперь Шеремет с Овалом звучно жевали сочную лесную траву, то и дело охлестывая бока от оводов. Ника первым делом сплела себе венок из ромашек, а потом стала собирать землянику у подножья всеми забытого памятника. Васильцов расстелил в тени березы свою плащ-накидку.

– Отдохнем?

– Я совсем не устала.

– Тогда просто посмотрим в небо. Там ведь, наверное, тоже проходит дуга?

– Там проходит радуга! – засмеялась Ника. Но предложение она приняла – и легла на спину рядом. Конечно, она понимала, к чему ведет это невинное предложение посмотреть на дугу-радугу. Она лишь тихо вздохнула, когда лежавший по правую руку мужчина (в эту минуту Васильцов не был для нее ни полковником, ни комдивом, ни начальником гарнизона) приподнялся и обнял ее сначала за плечи, а потом за талию.

– А что, без этого нельзя? – тихо спросила Ника.

– Никак нет, Ника…

Она улыбнулась, ответ Васильцова звучал комично, в нем таилось ее имя.

Хороший поцелуй стоит доброй сотни слов.

Ника подалась ему навстречу, и уж тут все произошло само собой: губы их встретились, ноги переплелись… И никаких лишних слов, хотя ей очень хотелось, чтобы он сказал сейчас что-нибудь нежное, ободряющее… Но, видимо, он не нашел таких слов. Вообще никаких. Ее одежды слетели сами собой. Она помогала…

Руно ее лона курчавилось, словно дым разгорающейся битвы. О стыдливое чудо женской наготы! Ее разведенные колени белели и вздрагивали, словно крылья бабочки, которая пытается взлететь и никак не может.

И потекло новое время – во вздохах прерывистого дыхания, в бешеном стуке их сердец. Они вершили самый древний в мире и самый приятный труд.

Затихли птицы, смолк шелест листьев. Весь лесной мир затих. Незримая дуга Струве застыла над ними, как символ земной вечности.

Из старшей геодезистки Ника Мезенцева превратилась вдруг в красивую женщину. Очень красивую и очень страстную. А он из полковника и комдива снова стал, как в юности, Костей, Константином…

Всё вокруг и сами они сделались, как будто бы сотворенными заново, первозданными, первородными… Всё начиналось сызнова.

Тело ее вдруг продрожало и содрогнулось, словно эшафот, на который упала отрубленная голова. И тут же из глубин ее груди вырвался хриплый, звериный, утробный стон… Вопль презрения к смерти сливался с восторгом вознесения. То