Тайна на шестерых - Эдуард Янович Салениек

«Не знаешь, так догадываешься…»

Но на сей раз не нашлось места ни шуткам, ни спорам.

О слишком серьезных вещах шла речь.

А когда объяснились брат с сестрой, стало ясно: фарфоровощекая Айна Скрутул ничем не лучше своих родичей. У нее такое же черствое кулацкое сердце, и все ее сладкие речи — сплошное притворство.

ПЕРЕПОЛОХ В УСАДЬБЕ СКРУТУЛОВ

1

Петер Лапинь вышел из рощи. Во дворе, беседуя с матерью, его поджидал худощавый мужчина, уже в годах, с жесткими чертами лица, но с ясным грустноватым взглядом, который бывает у людей, много повидавших и выстрадавших на своем веку.

Мать помахала рукой, потом передником, чтобы заметнее было. Но Петер продолжал себе идти вдоль опушки, словно не замечая ее знаков: то ли в самом деле не видел, то ли не хотел видеть. Тогда мужчина приложил ко рту руки, и по всей округе пронеслось такое мощное: «Ого-го!», что уж никак нельзя было не услышать.

Петер Лапинь медленно повернул к дому. Молча поздоровался за руку с гостем. Тот оказался парторгом из Силаяней, волостного центра километрах в пятнадцати от Одулеи, по фамилии Иокум. Они встречались раза два или три на разных совещаниях.

По лицу Лапиня ходили желваки.

— Что, сердце болит? — заговорил Иокум с подкупающей простотой и искренностью. — Знаю, брат, знаю! Мать твоя кое-что рассказала. Что делать, не у тебя одного…

Они присели на осиновых чурках у стены домика. Иокум в нескольких словах рассказал, что отвечает теперь за партийную работу не только в своей волости, но и в Одулее. Поговорили о делах, потом Иокум закурил.

— Все-таки не пойму я, товарищ Лапинь, как же ты до сих пор еще не в партии? Почему в армии не вступил?

Петер вздохнул.

— Незадолго до сражения под Кенигсбергом я подал заявление. Ну, сам знаешь: если погибну, прошу считать коммунистом. Но я не погиб, меня ранило, оказался далеко в тылу, в госпитале… А вообще не гожусь я еще в партию. — Голос старого солдата звучал глухо. — В партии выдержанные нужны. А я… Как разойдутся нервишки, вполне свободно могу садануть какого-нибудь подлеца шкворнем по макушке… И хотел бы забыть, да никак не получается! — Он резко отвернулся.

Парторг взял Петера за плечо.

— Ты не один такой — я ж не для красного словца сказал. Мне, считай, еще похуже… Жена… Ну, с женой все ясно, жену убили фашисты, нет ее на свете. А сынишка мой, Лúнард? Погиб ли? Цел ли? Может, беспризорником стал, воришкой? Или бродит где-нибудь по Западной Германии, язык свой давно позабыл… Или, еще хуже, попал к черным воронам[16], те переучили его на свой лад, настроили против родной страны, против отца… Эх, знал бы ты, сколько раз за ночь я его во сне вижу, моего Линарда! Такие глаза были у мальчика, ясные, лучистые!

Лапинь, как и большинство мужчин, утешать не умел. Он лишь молча сочувствовал товарищу.

— Послушай-ка, а не взять ли тебе на воспитание какого-нибудь сиротинку, мальчика или девочку? — предложил вдруг парторг. — Уж поверь ты мне на слово, будет куда лучше! По крайней мере, перестанешь вечно хмуриться, как небо перед грозой.

2

В это время, размахивая газетами, появился Нолд. Вежливо поздоровавшись и передав дяде Петеру почту, он уже повернулся, чтобы уйти. Но его остановили.

— Скажи-ка, приятель, — полушутя спросил Иокум, — не перешел бы ты к товарищу Лапиню на положение сына?

Нолд улыбнулся.

— Я бы с удовольствием. Только у меня уже есть и отец и мать.

— Даже оба? Ну, тебе повезло! — Иокум любовался смышленым лицом паренька. — А может быть, в Одулее найдется какой-нибудь сирота? Без отца, без матери… Ведь вы, молодые, все на свете знаете.

— Есть, а как же! Вот, например, у соседей, у Скрутулов. Из Мáлиены парень. Очень-очень трудно живется ему на белом свете.

— Из Малиены? — переспросил Иокум. — А как его звать?

— Мад.

— Мад… — Иокум сразу погрустнел, повернулся к Петеру. — Вот видишь, как я… Услышу про кого-нибудь из Малиены, сразу в пот бросает. И Янисы были, и Петеры, вот теперь и Мад. И одного только нет — Линарда, — Он вздохнул. — Ладно, Мад так Мад. А каков он, этот Мад? В сыновья подойдет?

— Ой, он очень несчастный! — Нолд, которому Инта рассказала всю историю Мада, был полон сочувствия.

— А что ты еще о нем знаешь?

— Еще что? Ну, например, голоден всегда. Наши девочки кормили его. Бросается на хлеб, как изголодавшийся пес.

— Раз аппетит есть — значит, здоров.

— А одет — одни лохмотья!

— Проклятые богатеи! — Дядя Петер уже вскипал. — Хитры, как черти. Приписали таких вот сирот к своим семьям: одного сыном, другого крестником…

— Вряд ли он вам понравится, дядя Петер. Грязный, как трубочист. И все время чешется.

— Ого! Еще и вши! — Иокум тоже возмутился. — Ну и хозяева!

— И вообще он вроде полоумного. Только о боженьке и лопочет. Совсем его Скрутулы рассудка лишили.

— Вот тебе, Петер, и сын! Не благополучным деткам, а таким вот несчастным нужна наша любовь! — И добавил негромко: — У меня самого тоже ведь дома растет девочка-сирота. Была вначале дикарь дикарем. Посуду била, царапалась, почти все время молчала. А если даже и заговорит — все равно не поймешь, кто она: латышка ли, русская или цыганка…

Расставаясь, Иокум крепко пожал руку Петеру Лапиню.

— Итак, ты попытаешься спасти паренька, договорились? А то, что мы до сих пор не разоблачили этих кулацких уловок, — безобразие! Придется в ближайшие дни устроить проверку во всех сельсоветах… Ну, пока! Когда следующий раз заверну к тебе, надеюсь, тут уже будет бегать какой-нибудь веселый паренек.

3

На Кивитской горке шло важное совещание. И надо же случиться: Нолд сам не заметил, как присел рядом с кочкой, изрезанной муравьиными ходами. Причем муравьи там оказались не какие-нибудь, а рыжие — как известно, самые вредные и злые. Они принялись за Нолда по всем правилам своей военной науки. Заскочить в кусты и вытряхнуть муравьев было некогда, и потому он, отойдя в сторонку, стал их незаметно выуживать одного за другим.

В это время обсуждался вопрос о таинственном гробе, зарытом на скрутулской земле.

— Чего уж там! Пойдем и выкопаем! — храбрилась Лиените. — Заглянем и все узнаем.

— Да, да! — поддержали ее в один голос Янка Силис и Гирт Боят. — Откопать, и как можно скорее!

— А если там ничего особенного? То есть, я хотел сказать, если в том гробу только сыры да окорока? — не соглашался