ВьЮжная Америка - Александр Юрьевич Романенко

берем по стакану льда с ромом. И по столько же кока-колы. Я наглею, прошу еще баночку пива. Мне дают. Выпиваем. Хорошо! Бутерброд, правда, жирноват, и овощей мало, да уж ладно, через полчаса будем на месте, дотерпим как-нибудь. Неожиданно другая стюардесса катит по проходу еще одну коляску с напитками. Ну как мы могли отказаться? Конечно, ничего не оставалось делать — взяли еще раз по рому и по кока-коле.

— Я пиво не буду просить, — сказал я Валентине. — Неприлично.

— Глупости! — заявляет она. — Сеньорита! Пор фавор! Уна дэ… дэ…

— Сэрвэса, — выдавливаю я из себя.

Все-таки это действительно неприлично, могут принять за алкоголиков. Но стюардесса лучезарно улыбается и вручает нам по баночке. Обе выпиваю я, Валентина пиво не любит. Да и то сказать — трехградусное, одна вода.

В Боготе тоже нет никаких таможен на въезде, только будочки с пограничниками. Впрочем, вполне возможно, это и были таможенники, но в сумки они не лезут. На въезде. На выезде — совсем другое дело, выезд из Колумбии — занимательное зрелище. Все-таки кокаиновый рай, сами понимаете.

Нам дают по две недели, всего лишь по две недели. Да, мы прибыли сюда на пару дней и уже завтра летим обратно. Таможенник-пограничник прекрасно видит это по нашим билетам, но я чувствую себя оскорбленным. В Эквадоре, будь ты русский, болгарин, татарин, американец или француз, — всем дают по три месяца. Равенство, торжество демократии и справедливости. В Колумбии же американец идет за первый сорт, ему — до полугода без проблем, а мы — сорт третий, если не четвертый, нам — только две недели. Но чем же мы хуже? Наши, что ли, доллары не так аппетитно пахнут, или мы меньше платим в отеле и такси? Не понимаю.

Но я, кажется, забежал чуть вперед. Сначала все-таки были не таможенники. Сначала были коровы.

Мой прадед полжизни пробалдел колхозным пастухом. Я помню его как сейчас, как сегодня утром — рыжий, волосатый, басистый хохотун, он дожил до девяноста двух лет, дай вам Бог, дорогой читатель, побить его рекорд. Прадед дожил бы и до ста, уверяю вас, — он умер не своей смертью. Медсестра укокошила. Нет, правда. У прадеда давление, как ему казалось, погуливало, и он, доверясь советской медицине, платил фельдшерице по пятерке за визит (включая уколы, так что ей выходило чистыми четыре рубля сорок копеек). И колола она ему некий малодефицитный дезир-сульфолин-димизин. Представьте себе, что медикамент обратного действия, фантастически повышающий давление, в венгерском или австрийском варианте, не помню точно, назывался не иначе как дезит-сульфалид-номизин. Да, какое-то отличие есть, несомненно, однако его оказалось недостаточно для сельской львицы-фельдшерицы, и она, ничтоже сумняшеся, отломила головку ампулы и буль! — впорола ее прадеду строго в вену.

Говорят, прадед мой скончался прямо на игле — лопнула аорта или что-то в этом роде. Разумеется, все списали на преклонный возраст, а незадачливая медсестренка отделалась коротеньким испугом. Но я-то помню, как всего за два дня до смерти прадед приезжал к нам на своем грузовом мотороллере типа «Муравей», как он размахивал медвежьими лапищами и гоготал на всю улицу от переполнявшей его любви к жизни. Я многое помню и ничего не могу с собой поделать: не люблю я совмедицину, очень не люблю.

Но коров — коров обожаю. И когда с борта снижающегося самолета (красивое выражение «с борта самолета», есть в нем что-то сильное, неземное) углядел салатовые моря заливных лугов, а на лугах — сотни и сотни пестрых толстеньких буренок, сердце мое запело, весь я вернулся в шалопайное детство и вспомнил очень добрым словом своего прадеда, бессменного пастуха-ударника передового колхоза «Пролетарская воля», что под Пятигорском, где Лермонтов, Бэла, Печорин, Толстой и все такое прочее.

Колумбия — страна ковбоев. Правда, зовут их здесь бокаччо, потому что корова — бока, или, точнее, ла бока. Но сути это нисколько не меняет, местные ковбои такие же милые, щедро откормленные сливочным маслом крепкие ребята, как и мой покойный прадед, они тоже хохотуны, говоруны, отчаянные оптимисты. Только не рыжие, а все больше брюнеты. Коровкам на колумбийских пастбищах привольно, сытно. Я их видел, успел рассмотреть по дороге из аэропорта в город — превосходные животные, здоровые, есть чему позавидовать.

А кроме коров, помнится, понравились мне золотые бабочки.

Когда вы проходите по затемненному, шоколадного цвета коридору, ведущему вас от самолетов к таможне, вас окружают бабочки, золотые бабочки великого народа инков. Это, конечно, муляжи, но как похожи они на оригиналы, на те самые кусочки желтого металла, ради обладания которым испанские благодетели и миссионеры уничтожили сотни тысяч мирных людей. И теперь среди потомков тех, кто остался, кто успел тогда спрятаться в джунглях, ходит-бродит легенда о не найденных испанцами сонмах таких же вот бабочек, о кладе Мудрого Прекрасного Инки.

А вот теперь самое время вернуться к таможеннику. Он как раз занят выписыванием очередной розовой бумажки, которую просит хранить как лучшую страницу чековой книжки или хотя бы как зеницу ока. Впрочем, ему неведома эта идиома — он предупреждает о штрафах. О, как я испугался! Если бы он только знал, о чем меня только не предупреждали в иных странах, на иных границах! Чего только не было: и многотысячный (потенциально, конечно) штраф, и доведение до статуса Сидоровой козы путем применения ко мне тростниковых палок, и одиночная камера, и даже немедленный (но так и не исполненный) расстрел. Все было, всем меня пугали и стращали. Так что попридержи-ка, парень, свой пафос для амэриканос, точнее, для столь обожаемых тобою гринго. Они очень любят, когда их вот так пугают, они за это деньги платят.

А мы, удачно оторвавшись от толпы ком-пассажиров нашего самолета, выкатываемся сквозь залы и переходы на свежий воздух. Да уж, истинно говорю я вам, свеж воздух в Боготе! Разве что Чегемское ущелье сравнится своей свежестью с местными прохладными потоками.

Но долой романтику, пора заняться делом. Первое дело — отель.

Я, наверное, по натуре игрок, плохой игрок, надо признать, увлекающийся, но не могу не поиграть с судьбой даже в такие мелкие игры, как отель и резервирование номера. То есть принципиально не резервирую. И наслаждаюсь, когда клерк-ресэптионист выкатывает свои ясны очи и в ужасе произносит:

— Ноу рэсэрвэйшн?

— Ноу, ноу! — трясу я башкой, как собака, которой в ухо влетела пчела.

Глаза несчастного клерка продолжают рискованный процесс вылезания из орбит, но руки уже несмело стучат по клавишам компьютера — ресэптионист все же пытается спасти деньги своего отеля, не отпустить меня. И что