Орловский и ВЧК - Владимир Черкасов-Георгиевский

Борис закурил папиросу, сказал тоном помягче:

— Думаете, не успеет натворить бед Мануйлов, пока мы будем возиться с попрыгунчиками и Лубянкой?

— Как раз на Лубянке мы это сразу и ощутим, туда сходятся все нити. Ну что тратить ваши золотые возможности на расследование в Бутырках по Манасевичу-Мануйлову? С Лубянки и эта тюрьма виднее.

— Что же, — примирительно произнес агент, отмахивая узкой кистью с наманикюренными ногтями дым над столом, — сейчас же отправляюсь к товарищу Самойленко, а к ночи надо бы проведать сухаревскую Глашеньку Косу. Что за кличка? У нее коса до красивых бедер или Глаша людишек на Сушке ни за понюх табаку косит?

— Не ведаю, Борис Михайлович. Разрешение таких вопросов всецело лежит в вашем опыте и мужских талантах… Я давно собираюсь с вами поговорить на более основательные темы.

Что же? — заинтересованно откликнулся любознательный Борис.

Революция в феврале началась с величайшей лжи и подлости. Взбунтовался лишь Петроград, а его благодаря подтасовке, приняли за всю Россию… Не откажись Государь от престола, мятежникам пришлось бы плохо. Кликни только он клич, и много нашлось бы у него верноподанных, готовых умереть на ступенях царского дворца. И Армия на призыв своего Монарха отозвалась бы так, что от бунтарей пух посыпался. Заговору грозила опасность. Революционным заговорщикам надо было спасать революцию, а главное — свои шкуры… Куда ни кинь, всюду явилась измена: союзные послы, восемь предателей-главнокомандующих и командующих, Таврический дворец с политиканами… Теснее сомкнулся круг злоумышленников, и Государь оказался в их руках во Пскове, в ставке клятвопреступного генерал-адъютанта Рузского. Участники заговора знали силу духа Царя, его неустрашимость.

Ревский кивнул:

— Это так. На водосвятии шестого января девятьсот пятого года, когда в нескольких шагах от Государя разорвалась шрапнель, он и бровью не повел.

— Вот именно! Таким Государь был и всегда в минуты опасности. Угрозами и пытками добиться от него отречения было невозможно.

Борис был польщен, что умница Орловский заговорил с ним о его святая святых, но не собирался сдерживать и своих суждений:

— На злобу дня я вот что хотел заметить. Неправы те, которые отрицают большевизм как народное движение — вернее, народный психоз, считая его «антинародным». Они правы, если говорят о коммунизме — явлении нерусском, не народном, теоретичном и изуверском. Но большевизм по своей внутренней сущности — это стихийный бунт народной души не против Царя, а против разных временных правительств, против «господ», против непрошеной опеки интеллигенции — бунт души темной, обманутой, ищущей, потерявшей свою правду. Известный элемент «искания правды» в большевизме для меня несомненен. Повторяю — здесь нет речи о коммунизме.

— Вы, Борис Михайлович, возможно, правы. Коммунизм — это лишь внешний, чуждый ярлык, как бы злокачественный нарост на теле мятущегося в лихорадочном бреду тяжко больного Ильи Муромца, — подтвердил разгоряченный вином и образами Орловский.

Нечасто Ревский видел в такой сердечности резидента, порой на вид спокойного до флегматизма, безучастности, и воспользовался, чтобы спросить предельно откровенно:

— Насколько же высоки шансы Белого Дела, его успешность в гражданской войне?

Орловский провел рукой по лицу, словно смахивая маску, и заговорил, сияя глазами:

— Мы, монархисты, всегда в принципе были противниками гражданской войны, как не достигающей своей цели. Ведь, с одной стороны, сейчас в основном гибнут мобилизованные русские красноармейцы, а комиссары сидят в тылу, латыши и китайцы «воюют» по деревням. С другой же стороны, цвет нашего офицерства разменивается на тульских и калужских мужиков, совсем не бывших коммунистами, таких самых мужиков, которые через несколько лет могли бы быть лучшими верноподданными своего Государя. Добровольческая армия была создана не нами, она — продукт комбинированной деятельности консерваторов вообще с консерваторами республиканской теоретики.

— Согласен, Бронислав Иванович! Ими как провозглашается принцип Учредилки, так и восстанавливаются институты губернаторов и приставов.

— Но типичнее всего, Борис Михаилович, само формирование Белой армии. Сразу видно, что ее формируют не идейные борцы с коммунизмом, а самые что ни на есть рутинные консерваторы. Они прежде всего организуют штабы и заполняют их даже сверх штата.

Ревский оживленно заметил:

— Однако не так складывались первые добровольческие полки Корнилова.

— Пожалуй, это яркое исключение, — согласился Орловский.

— Так вы отличаете монархистов от консерваторов?

— В этом и соль, — снова сероглазо засиял агентурщик. — Слова «монархист» и «консерватор» давно перестали быть синонимами. Монархизм есть политическая идеология, консерватизм же — тактика, или, вернее, определенная, привитая или врожденная психология. Основная ее черта — пассивность, местничество и рутинерство. Такие люди, желающие стать монархистами, на самом деле могут быть лишь платоническими любителями монархии. Консервативный монархизм всегда был дешевого качества и окончательно умер второго марта семнадцатого года… Теперь может быть только созидательный монархизм.

Орловский замолчал, обвел глазами звенящий посудой, бокалами; стучащий вилками, ножами, ложками; гудящий и вскрикивающий голосами зал, за стенами которого через брусчатку Моисеевской площади стоял Кремль с развевающимися красными флагами. Его высокородие всего этого не услышал и не увидел, он вонзился взором в Ревского и произнес чеканным тоном командира на артиллерийской батарее:

— Надобно переменить приемы и тактику! Стальную броню нужно перелить на бронебойные снаряды и орудия. Надо стать монархистами-преобразователями.

* * *

На Лубянке Ревскому удалось без особого труда связаться с товарищем Самойленко. Петроградец представился ему, поделился своим давнишним опытом агентурным работы в преступном мире. Рассказал о том, как якобы по линии ПЧК уже начинал сыск попрыгунчиков с Лиговки. В общем, Борис Михайлович напросился в помощники уголовной секции Московской ЧеКи для поимки ваганьковских налетчиков из Питера. Однако обставил это так, что в конце их разговора Самойленко чуял себя счастливчиком: на него каким-то чудом попал матерый чекистский сыщик.

Уже смеркалось, когда Ревский в пальто с бобровым воротником и в лисьей боярке, из-под которой лихо выбивался белокурый чуб, шагал по Сухаревке. Он остановился около башни, стал закуривать, неприметно осматриваясь особенно зоркими от только что принятого кокаина глазами, проверяясь на «хвост». Потом резко обошел ее и, оказавшись на Сретенке, увидел неподалеку нужный ему дом Глашки.

Это было обычное двухэтажное строение, струились печные дымы из труб белой кладки на покатой зеленой крыше, занесенной снегом, кое-где из-за отодвинутых оконных занавесок бордово пламенела герань, а через открытые форточки высовывались трубы от самоваров. Как рассказал Мореву с Орловским поручик Алеша, главные дела происходили в полуподвальных помещениях дома. Туда вело несколько лестниц и черных ходов со двора. Но и верхние, и нижние комнаты ничем особенным не выделялись, выглядели обычными меблированными, как в заведении на сдачу: буфеты с посудой, кушетки с подушками, столы с самоварами.

Ревский докурил папиросу и пошел во двор. Свернул туда за угол