Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

плен, а вот главные в который раз ушли от погони. Всю зиму двадцатого скрывались в лесу в блиндажах или же у «темняков» — деревенских богатеев, служивших банде в качестве наводчиков и укрывателей. Теперь снова выходят на «большую дорогу» — так надо понимать происшествие в совхозе.

Почему Симка здесь, в трех верстах от своих жертв? Один ли он, с бандой ли?

Вопрос этот не давал покоя. Костя схватил обгорелый шкворень, заворошил им угли, заставляя их снова, как в гневе, наливаться иссиня-красным огнем. Отбросив шкворень, оглянулся на старика:

— Ты мне, дедка, скажи, откуда этот к тебе в сушилку явился? С какой стороны?

— От Хмелевки, — с какой-то доброжелательностью ответил старик. — Сам он мне сказал — мол, шлепаю от Хмелевки.

— Долго ли он был с тобой?

Старик вытер влажные губы, подумал немного, ответил, а голос стал каким-то робким и неуверенным:

— Да почти тут же собрался. Только сел, как собрался да в двери. А чтой-то ты, парнишка досужий, все спрашиваешь да и спрашиваешь? Или так тот детина понадобился тебе? Небось он супротив тебя идет?

— Еще и как супротив, — вздохнул Костя. — Убийца тот детина, найти его надо, дедка. Сам-то знаешь ли его?

Старик перекрестился, стал натягивать на голову драный малахай.

— Ничего он тебе, дед, не говорил? Ну, дескать, куда пойдет?

— Эх-ха, — бормотал «божий странник», шаря палку в ногах. — Разве же разберешь нынче: кто убивать идет, а кто замаливать грехи.

— Ты, дедка, вспомни все же! — требовательно сказал Костя. — Неужто ничего тебе не говорил он?

— Сказал...

Старик поднялся, стукнул посошком о грязный, жамкающий влагой пол.

— Это, как ему спасибо за кусок хлеба. Сказал, что «непошто». Одно слово всего-то «непошто». Видно, молчун. Только и есть, что грелся да о чем-то думал. Будто спать хотел... Потом шасть в двери. А тут вскоре и ты подкатил. Разве же разберешь, кому чего надо...

Дверь за ним визгнула, и этот визг заставил Костю невольно оглядеть сушилку: столб посредине, оставшийся от карусели, на которой вращались когда-то сита; почерневшие снопы в земле, «борова» вдоль стены для сушки крахмала. Шаги на дороге замирали, а он ловил себя на том, что слушает их чутко и напряженно.

4

Дом Мышковых выпирал стогом из оврагов, заросших осинником, плетями хмеля. Низ каменный — бывшая лавка, верх — из бревен. Окна кое-где без стекол, высокие, с резными наличниками. Крыша, давно не крашенная, побелела, покрылась пятнами ржавчины. Крыльцо, в которое вели широкие ступени, крыто покоробившейся дранкой. В сенях, длинных и просторных, на веревках висели платки, на скамейке стояли ведра, лежали коромысла, топор, поленья.

Дверь в дом открыла старуха — этакий румяный колобок с зоркими глазками. Когда Костя назвал себя, она отстранилась и оглянулась на женщину, сидевшую на диване. Скорее всего, это была девушка-гимназистка. Только бы еще белый передник и ранец за спину. Худенькая, тонкая, в длинном черном платье, она невидяще глядела на Костю. Свет от окна желтил ее круглое лицо с большими темными глазами. Волосы, густые, каштановые, были собраны в пучок.

— Поговорите с ним, Лиза, — сказала старуха, а сама пошла в соседнюю комнату, из которой доносился хриплый кашель.

— Это верно, что вы из губернии? — тихо спросила Лиза.

Костя вынул из кармана служебное удостоверение и увидел торопливо вскинутую руку:

— Нет-нет, я не о том... Просто я сама оттуда. Мать, отец... Возле церкви Воздвижения, у Волги...

— А вы кто такая? — поинтересовался Костя, хотя со слов агронома знал, что это жена сына Мышковых — Юрия, белогвардейца, по слухам, контрразведчика. Она ответила и покраснела, а покраснев, вдруг нахмурилась — то ли обидел ее вопрос, то ли спохватилась, что пришел человек из того мира, который разлучил ее с мужем, который заставил сидеть в этой комнате, предаваясь угрюмым думам о жизни, о будущем.

— Вы тоже будете обыскивать?

Она поджала тонкие губы подобно капризному ребенку.

Он шагнул, и стук сапогов звонко отдался в стенах, оклеенных побуревшими обоями.

— Обыскивать я не буду, но осмотрю. Разрешите?

Она кивнула головой и отвернулась к окну.

В доме было несколько комнат: в одной на кровати старик — сам Мышков, когда-то богатый и властный в Никульской волости человек, носившийся по уезду в фаэтоне со стеклянными дверями, с кучером Симкой на козлах.

Теперь он уходил с земли, отмолив на рождество Христово у попа из села Игумнова, отца Иоанна, все грехи. Лежал на высокой кровати, выложив на одеяло костлявые руки. Не двинул головой, не спросил, хотя глаза были открыты. Череп длинный и блестящий, нос восковой, острый, щеки почернели.

— Мой муж, Михаил Антонович, — шепнула старуха, семеня следом за Костей в пустую горенку, заваленную скарбом, вероятно, свезенным из отобранного дома в Андронове.

— К фельдшеру бы его...

— Какой там фершал, — вздохнула старуха и скорбно вытерла губы. — От «голодной болезни» только попа надо. А это Юра, сынок, — тут же сказала она ласково, увидев, что Костя остановился возле портрета, приставленного к стене на полу. Узкое, с высоким лбом лицо, мундир с белыми пуговицами, воротник, жесткий и прямой, плотно охватывал тонкую и длинную шею с выпирающим кадыком.

— Это Юра в Кадетском корпусе, — пояснила старуха. — Давно было, пожалуй что и германская не началась еще.

— Сколько ему сейчас? — спросил Костя, быстро поднимаясь по лесенке, ведущей в светелку. Открыл дверь. Узкое окошечко, до пола почти, глянуло на него глазом хищной птицы. Железная койка — ребра ее были выгнуты — прижималась к стене. Возле нее «венский» стул — сиденье перевернулось, торчало, как щит. Фикус с засохшими листьями выглядывал из-за сундуков, тоже ободранных, с открытыми крышками.

В окно были видны кусты, парк, спускающийся от стены дома к оврагам, — в нем росли кряжистые дубы. Тонкие березки сиротливо жались на полянах. Солнце совсем зашло, но еще брезжили слабо лучи, и лучи эти, мешаясь с сучьями деревьев, заставляли думать, что идет над садом пепельного цвета мелкий снег.

К углу дома привалилась длинная деревянная конюшня. Крыша ее из красной черепицы была разбита, зияла дырами. Точно отсюда, из этой светелки, кто-то в свое время сваливал на крышу огромные булыжники.

— Двадцать восемь будет на Ильин день, — послышалось снизу. — Он у нас с восемьдесят третьего. В Саратове урожденный,