Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

— И где он, вы не знаете? — прервал он ее торопливый говорок, спускаясь по лесенке. Старуха помолчала, уже в спину Косте торопливо заговорила: — Старший-то у нас в Японии помер. Воевал с ними, с япошками-то, поранило его, а потом взяли в плен. Там вот и похоронен... на чужой земле...

— А в доме этом кто жил прежде?

Старуха опять помолчала, словно вспоминала о тех людях, которые топили здесь печи, спали в кроватях, выходили задать овса лошадям в конюшне под красной черепицей, пилили, кололи дрова топором, тем самым, что лежал в сенях на скамье.

— Внизу-то магазея была. Семена ссыпали, картошку хранили, бакалею. А в комнатах сезонные рабочие жили. Нанимал их хозяин-то мой: то весной ораньщиков, то косцов летом. А осенью баб да девок картошку ковырять. Рабочие с завода жили тоже здесь. Народу было немало. Кормить приходилось — наш харч-то шел к столу. Да и приглядывать... Мало ли... В сезонные-то больше пьяницы рядились, да бродяги, да беспачпортные. Вот Сима их в порядке держал, следил строго. А сам светелку занимал... Ту, что вы глядели...

— Вы знаете, что он в банде Осы и что числится в списках Центророзыска как контрреволюционер и убийца? — оборвал он поток ее ласковых слов.

Глазки ее вильнули под веки. Она вытерла губы пальцами, оглянулась на дверь комнаты.

— Откуда нам все знать... Люди старые. Ни газет, ни книг не читаем.

— Родня какая есть у Симки?

Она почему-то засмеялась, и щеки тотчас же — как кто-то мазнул кистью, намоченной в краске — порозовели снова.

— Один он как перст. Мать была полудурочка. Нищенка... Опоили ее андроновские мужики ради смеха, а она и захлебнулась этим вином. Нашли в поле, в хлебах. Сумку свою с корками зубами держала. Да так крепко, что и не разнять было. А рядом Симка сидел... Пятилетний он был. Вот его Михаил-то — ну, супруг мой — по жалости и взял в людскую. На общих харчах и рос... Как родной он нам был. Всегда поклонится, как войдет в дом-то. Перед образами стоял истово...

— И вы, значит, для него как родные?

— Как же, как же, — затараторила старуха, подняв на него слезящиеся глаза. Он посмотрел на нее со злостью. Но злость эта быстро угасла.

Он вернулся в переднюю комнату. Лиза стояла возле окна. Руки ее были сложены на груди, и, казалось, вся она поглощена сумерками, ложившимися на овраги, края которых еще четко обозначались оледенелым снегом; или же она молилась.

— Вы тоже не знаете, где ваш муж, гражданка Мышкова? — спросил, останавливаясь посреди комнаты. Она покачала головой. Тогда он тут же задал другой вопрос: — А Симку Будынина видели?

Теперь она оглянулась — в больших глазах испуг и раздражение. Вот они даже сжались. Кулачки поднялись к плечам, как будто она хотела броситься к агенту из губрозыска и колотить его по острым скулам худого мальчишечьего лица.

— Ваши сослуживцы из Никульского, а может, из уезда, спрашивали не один раз про Симку. И обыскивали. И протоколы составляли. Чего же еще спрашивать? Сколько можно?

— И все же...

Он смутился неожиданно для себя. И это он-то, считающийся опытным агентом губернского уголовного розыска, третий год состоящий на службе.

— Юридические законы, гражданка Мышкова, — стараясь, чтобы голос был тверд и груб, добавил он. — Надо — десять раз спросим.

— Был Симка один раз. С час побыл и ушел.

— До убийства в совхозе или после?

— Ах, господи! — воскликнула она и закрыла лицо руками. Сквозь ладони донеслись глухие слова:

— До убийства был. Пил чай, как обычный человек. И даже еще на баяне поиграл — там, в светелке. Любит, оказывается, музыку. Знает даже, что были Чайковский и Моцарт, и что Бетховен...

— Он только что сбежал за реку, — сказал Костя, раздумывая, сесть ли на стул без разрешения или же распрощаться.

Что-то заставляло его неотрывно смотреть на эту тоненькую фигурку, охваченную черной материей платья, на пучок волос, перехваченный ленточкой, на ладони, которыми она еще закрывала лицо. Все же ему было всего-то девятнадцать лет и встречался он в городе пока лишь с женщинами «шалманов» для допроса, для составления протоколов. Где-то в глубине души уже таилось желание, чтобы такие вот нежные руки гладили его худое лицо, чтобы такие большие темные глаза смотрели на него не с испугом и неприязнью, а с любовью, чтобы она шла к нему навстречу, улыбаясь или даже говоря радостно, как говорит человек при появлении долгожданного человека. Но эти руки когда-то гладили красивое лицо белогвардейца, эти глаза сияли при виде Мышкова, не эти ли руки наливали чай для Симки.

Косте представился Симка, громадный и косматый. Вот он входит в квартиру агронома Фомичева, ставит на стол фонарь, взятый в коридоре. Ни слова не говоря, вскидывает обрез. Первый заряд сшибает со скамьи Кольку, чистившего горячую картошину, второй — жену, мерявшую на себе кофту...

— Как ехать на хутор к вам, был я в совхозной конторе, — сказал Костя. — Агроном — будто в параличе. Черный, как чугун. И молчит больше, а то заплачет...

Она нагнулась к пальто с куньим воротником, лежавшему поперек будуарного кресла, накинула на плечи, ответила тихо:

— Понять не могу, зачем это. — Прибавила быстро, с какой-то решимостью: — Я была в Андронове, когда везли убитых на кладбище. И агронома видела...

— Лизза, Лизза! — донесся каркающий голос старика из комнаты.

Она качнула головой, плечи ее согнулись:

— Вы что-нибудь еще хотите спросить? А то больной зовет...

— Я только хотел сказать, что если ваш муж, или же Симка, или вообще кто-то подозрительный...

Она оборвала его зло:

— Чтобы сообщила властям? Сослуживцы ваши мне уже приказали это. И статьей какой-то грозили... До свидания, юридические законы, — строго добавила и, мягко ступая домашними туфлями, исчезла в комнате старика.

Он вышел в коридор, спустился в сени по лестнице и на мгновенье задержался возле платков, темневших на веревке. От них исходил тонкий ландышевый аромат...

5

В Никульское он приехал уже затемно. Выбрался из седла возле трактира, привлеченный пышущим на улицу самоварным чадом, теплом, гулом голосов за мерцающими стеклами. Окоченевшими от холода пальцами намотал поводок на столб и по широкой лестнице, пропахшей