Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

кошками и кислыми щами, поднялся на второй этаж трактира. Он был полон посетителей: крестьян-торговцев, женщин с детьми, местных мужчин и парней, стариков с торбами. Еще от дверей шибануло густым запахом махры, малиновой заварки, самогонной сивухи. Дрожащий свет семилинейной лампы на стойке буфета отбрасывал от сидящих за столами лохматые черные тени — тени эти колебались, дрожали, падали и поднимались на темных бревенчатых стенах.

Костя попросил два стакана чаю и подсел за столик к крестьянам, толкующим о крахмале, который везли на сдачу в уезд. Сделав пару глотков, закрыл глаза от наслаждения. Малиновый терпкий напиток ожег горло, тепло дошло до ног, и оттого они стали чужими, тяжелыми.

Скамейка рядом туго хряснула под чьим-то грузным телом. Открыв глаза, увидел пожилого мужика в распахнутой шубе, багрового, будто он только что кончил париться в деревенской бане да вот зашел в трактир выпить стакан кипятку с сушеной ягодой. В руках у него — каракулевая шапка. Волосы, черные, постриженные «в скобку», были влажны и блестели. Смотрел прищурясь, испытующе:

— Ты, парнек, чей?

— Отца и матери, — нелюбезно ответил Костя.

Незнакомец хахакнул коротко:

— Да оно понятно, что отца и матери, а не оглобли иль там корыта. Откуда и куда? Чтой-то не видал я такого у нас по волости раньше.

— По делам, — сухо отозвался Костя.

— По делам, — как-то задумчиво повторил мужик. — А я думал, не по Симкину ли душу. Много разговоров о нем, едут то и дело власти в Андроново.

— Знал, что ли, Симку? — не удержался Костя.

Незнакомец сразу повеселел и подался вперед. Как будто только и ждал этого вопроса, чтобы лишний раз поговорить об убийстве в совхозе.

— Еще бы не знать... Я — Шаховкин. До шестнадцатого года десять годков в урядниках. А перед революцией ушел. Отказался служить царю, воевал он потому что с германцами плохо. Ну, так вот, этого Симку раза три в «холодную» сажал. За драки.

— С чего бы это он так вот, в конторе? — спросил Костя, отодвигаясь от воняющей овчиной шубы, брызг слюны, летевших с толстых губ бывшего урядника. А тот жмурил отливающие синевой глаза, шумно потягивал носом душный воздух трактира, как пес, уловивший перед крыльцом дома запах съестного.

— А по наущенью. Не иначе. Симка в работниках у Михаила Мышкова с малых лет. В мальчиках на побегушках и при магазине. Потом скот забивал, «бойцом», значит. Служил и дворником, и сторожем, и экономом, и кучером у Михаила Мышкова на фаэтоне. Кормил его Мышков густо, позволял баб-сезонниц обижать, прикрывал его грехи подсудные. Одевал у портного, не как иную дворовую челядь... Может, и неспроста ценил он так этого выпоротка, — сказал, точно спросил Костю. — Поговаривали насчет той полудурки. Ну, в общем-то, не полудурка она была в девках-то, а расписная краля. Потом это язык пошел заплетаться.

— Наговорят, — отозвался Костя, с усилием мигая слипающимися глазами. — Людей только слушай...

— Ну, может, и наговорят, — согласился, сопнув шумно, Шаховкин. — Только скажу, что служил Симка хозяину, как преданная собака. Один, раз прохожанин-мужик спер в конюшне на хуторе прямо с лошади из-под седла потники... Догнал его Симка в трех верстах. Не знаю, жив ли сейчас тот прохожанин... Только, говорят, уползал по дороге на животе.

Он оглянулся на гул, доносившийся из угла трактира, мотнул головой:

— Мужики гомозятся, бавкают, что собаки. А потому как приехали в кооперацию. Прослышали, будто заготовки завезли. А заготовок... Кончились тут же.

Шаховкин сунул к носу Кости фигу из пальцев.

— Ну-ну, — вяло сказал Костя. — Значит, не хватает заготовок. Фабрик потому что мало еще работает. Стоят фабрики...

— Да оно понятно, — как-то торопливо перебил его Шаховкин. — За мужиков беспокоюсь. По разверстке сдали еще на масленицу, а в кооперации мало товару...

— Будет товар и в кооперации, придет время. Подождать надо, а не гомозить да бавкать.

Шаховкин поцокал языком, поскучнел, так же испытующе глядя то на Костю, то на крестьян, все еще толкующих о своем крахмале. Тихо, заговорщически проговорил:

— А то вон сидят Кузьмины-братья. Тот, что лохматый, культяпистый, — Евдоким, а седой да юркий — Михаил. Из Игумнова оба. Сомнения высказывают насчет продналога. Дескать, не разверстка ли снова...

— А что это ты, дядя, мне шепчешь?

— Ат, ляд тя возьми! — воскликнул Шаховкин, склонился и негромко: — Видел тебя в Андронове, в контору совхозную ты заходил к Фомичеву. А на лошадке-то, на Стрелке, сам волостной командир Колоколов катается. Неспроста, думаю, подарил Федор Кузьмич лошадку свою этому пареньку, даром что не графского виду. Думаю, не казенный ли человек, не государственный ли чин, вроде как я был когда-то.

— По родне мне Колоколов.

— Ага, — тут же как-то удовлетворенно произнес Шаховкин. — Мое-то дело, ясно, десятое...

— А сам-то, дядя Шаховкин, как насчет продналога?

— Насчет продналога-то?

Шаховкин помедлил, глянул в сторону все еще гудевших мужиков в углу, ухмыльнулся:

— Вот тебе, — сказал ехидно, — вахлюи же эти Кузьмины. Ездили сдавать крахмал на крахмало-терочный — картофельную муку трут. А крахмал красный да влажный — гроши дали за него. И эти гроши спускают. Зато о политике можно потолковать. Грамотеи... А что насчет продналога, надо пожить, — добавил, — поглядим да скажем погодя. К весне будущей. Сейчас чего же — кот в мешке.

Он помолчал, опять склонился к Косте:

— А коль по Симке, так в игумновских лесах — не иначе. Туда побёг. Некуда больше. (Нет, не верил он, что Костя не казенный человек, ох, не верил). А может, даже к сынку Мышкова, к Юрию. Вдруг да перебрался поближе к своей жене Юрка. Вон она какая у него — что стрекоза. Только не летает разве по воздуху.

— Этот разговор надо вам, дядя, в милиции вести, а не в трактире...

— Ат, ляд тя возьми! — тоненько вскричал снова бывший урядник и склонился к плечу Кости, зловещий тон послышался в голосе: — Много еще крови прольет Симка за господские обиды. Для него все равно, что человек, что скотина на бойне. Жалости нет... И надо бы его в наручники да к судье.

— Не один Симка. Тут целая банда убийц, — стараясь, чтобы голос был равнодушным, ответил Костя, с хлипом прихлебнув малинового напитка.

Но Шаховкин думал, видно, только о Симке. Он положил