Великая охота на ведьм. Долгое Средневековье для одного «преступления» - Людовик Виалле

Тогда он велел сжечь несколько корешков мандрагоры, которые многие дураки тайно прятали у себя; они верили в этот мусор, считали, что те поистине тверды как железо, и пока они ими владеют, они никогда не станут бедными, при условии, что корешки эти буду храниться завернутыми в шелковую или льняную тряпицу. Но, разумеется, несколько человек избавились от них по доброй воле, когда услышали порицание этого безумного поверья из уст мудрого кордельера[61], и поклялись отныне хранить только деньги, что сумели накопить. Наверняка эти люди надеялись обогатиться через корешки мандрагоры исключительно по совету каких-нибудь старух, уверенных в том, что они знают все, и творят всяческие зловредности, кои являются настоящим ведовством и ересями.

Мандрагора – считалось, что форма корня напоминает фигурку человека, – выкапывать корень которой следовало в соответствии с разработанным ритуалом, выступает здесь как улика, разоблачающая древнее «суеверие» (superstitio). Сам факт, что мандрагору связывают с «ведовством» и «ересью», примечателен и говорит об ужесточении позиции церкви по отношению к нехристианским «дурным поверьям», сумевшим пережить века, потому что не склонная к воинственности церковь была убеждена, что под влиянием успехов христианизации они исчезнут. По словам брата Ришара, ведьма – женщина не молодая. В первой половине XV века некоторые клирики напрямую принимали участие в разработке критериев преступления ведовства. И этот процесс непосредственно был связан с влиянием нескольких великих ораторов, по большей части монахов – сторонников реформы обсервантов (особенно среди францисканцев и доминиканцев), призывающих к покаянию.

Под натиском эмоций, вызванных словом проповедника, «костры тщеславия» являются действенной реализацией осознания греха и требования покаяния. Надо отбросить зло и искушения Лукавого, принимать участие в искоренении всего, что не соответствует норме жизни доброго христианина, включая нападки на еврейские общины. Без сомнения, именно на итальянском полуострове с особой силой утверждаются реформаторские изменения – орден братьев-миноритов (францисканцы) подвергнется полнейшему переустройству – и одновременно новые формы проповеди, достигающие эффективности посредством сопряжения слов, изображений и жестов.

Францисканец Бернардин из Сиены, по поводу которого автор «Дневника парижского горожанина» написал, что «он за короткое время обратил к набожности людей больше, чем все проповедники за предшествующие два века», одним из первых с кафедры заявил о грозящей новой и ужасной опасности, которую представляют ведьмы. Он сделал это талантливо и с присущим ему пылом, но, подобно любому проповеднику, положил в основу в проповеди exemplum, короткую историю, предназначенную для наставления толпы. В частности, он вспомнил о секте barilotto, чьи адепты напивались вином, смешанным с пеплом своих юных жертв. Такой тип рассказа широко подпитывал борьбу против адептов Свободного Духа, секты, которой в действительности практически никогда не существовало, но, как мы видели, ее фантазматическое бытование начиная с XIV века способствовало борьбе против «бегардов» и «бегинок», а в Италии первой половины XV века – против «фратичелли», групп францисканцев, сторонников крайней бедности. Ученик и друг Бернардина, добившийся в 1450 году его канонизации, Иоанн Капистранский вместе с еще одним знаменитым францисканским проповедником Жаком де ла Маршем победил их посредством инквизиционной процедуры в Марше.

Проповедь итальянских реформаторов-обсервантов с самого начала преследования колдунов способствовала распространению образа шабаша между западными Альпами и – через инквизиторов-францисканцев Пьемонта – центром Апеннинского полуострова. В процессах конвергенции и слияния, происходивших в XIV–XV веках между традициями и вековыми мотивами, как между магией «ученой» и «народными» магическими практиками, проповедь, несомненно, сыграла определенную роль: она распространила и расширила еxemplum, более того, способствовала его метаморфозе. Еxemplum стал настоящим плавильным тиглем, где личный опыт проповедника соединялся с услышанными историями, а благодаря схоластической культуре обретал логическую систематизацию: то, что утверждают итальянцы, подтверждает «Молот ведьм» Инститориса и Шпренгера (A. Шнайдер «Инквизитор рассказывает»*).

Марина Монтесано показала, как Бернардин Сиенский, выстраивая выразительные картины и придавая законную силу своей речи, использует классическую традицию: в частности, заимствования из Овидия становятся предметом дьяволизации, что на первый взгляд может показаться парадоксальным, потому что у сиенского проповедника и его последователей борьба против дьявольской опасности смешивается с одержимостью возврата к язычеству. Эта одержимость распространяется посредством рассказов, что излагает с кафедры то один оратор, то другой, так, что можно проследить их путь следования, изменения… и разрушительное влияние. Три больших дела, связанных с Бернардином Сиенским (прошедшие в 1425–1428 годах процессы Финичеллы в Риме, Маттеуччи ди Франческо в Тоди и источника tecta в Ареццо), о которых потом рассказывал сам францисканец, а также другие проповедники, на протяжении XV века способствовали распространению ведовских стереотипов, где на первом плане стояло ритуальное убийство детей, присутствие дьявола и сговор с ним, разоблачение идолопоклонства («заблуждение язычников») и практики, которые, по мнению некоторых, предназначены для исцеления.

Дело об осуждении за ведовство Финичеллы в июле 1426 года в Риме, куда Бернардин прибыл держать ответ перед Папой по обвинению в ереси, было упомянуто проповедником в следующем году в Сиене; позднее этот рассказ использовал Бернардин из Бусти (он скончался в начале XVI в.). Эпизод проанализирован Мариной Монтесано (Supra aqua et supra ad vento*) Strega[62] призналась, что убивала детей, чтобы высасывать из них кровь, в частности, убила своего собственного младенца, растерла его в порошок и проглотила. Она исцелилась благодаря сбору трав и колдовским заклинаниям (incantamenta), произнесенным при совершении дьявольских ритуалов. Во время проповеди в Падуе в 1443 году Бернардин вернулся к случаю римской ведьмы, пересказав его более цветисто и драматично. На первом плане фигурировали борьба против идолопоклонства и необходимость отличать «ложное» от «божественного», а также присутствие дьявола.

В Тоди весной 1426 года францисканский проповедник разоблачил колдовские практики Матеуччи ди Франческо, чей процесс – светский – состоялся двумя годами позже. Она исцеляла словами и жестами и орудовала «языческой костью» (останками трупа, в частности трупа некрещеного ребенка, найденного в старинном захоронении), одновременно читая христианские молитвы. Она была виновна в убийстве ребенка, ибо ей требовалось собрать кровь, необходимую для приготовления определенной мази.

Наконец, борьба Бернардина против источника tecta в Ареццо в 425–1428 годах показывает, как ритуальные практики, имеющие давние традиции, могли быть истолкованы и дьяволизированы в свете страха перед возрождением неоязычества и необходимости борьбы против идолопоклонства. Проблемой для Бернардина являлась не столько чудодейственная сила источника, сколько присутствие тех, кто вызывал демона. Можно проследить, как рассказ об этом перешел из речей Бернардина Сиенского к его друзьям и ученикам.

Однако, внимательно изучая вокабуляр, слова и то, как отзывались о