На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

Вот и ворота старые. Одна половина висит наискось, доски выломаны, косяки сгнили, и густым слоем бурой ржавчины покрылись железные петли. Другой половинки и вовсе нет: ее давно уже разобрали на разные домашние нужды.

Черные, закоптелые дымом пятна на стенах показывают места, где когда-то стояли котлы для варки пищи. Перегоревшие, обратившиеся в пыль кучи конского навоза лежат вдоль осевшей, вот-вот готовой рухнуть стены: тут, значит, стояли лошади небольшого гарнизона, вот даже и выдолблены ямки в стенах, куда им рассыпали ячмень и рубленую солому. Дохлая собака лежит, оскалив зубы, словно рычит на тех, кто осмелился прийти в это проклятое место. Тысячи ящериц, серых с красными брюшками, быстро ползают по стенам, по кучам мусора, перебегают дорогу и прячутся в бесчисленных трещинах, едва только заслышат тяжелые шаги уставших от крутого подъема барантачей.

Два орла-стервятника высоко носятся и кружат над развалинами, с глухим, перекатным стуком катится вниз сорвавшийся с высоты обломок.

В самый задний угол цитадели забрались барантачи.

– Должно быть, здесь? – сказал узбек и внимательно осмотрелся кругом.

Высоко, почти под самые облака, забралось это старое разбойничье гнездо. За окрестными горами, в промежутках зубчатых вершин, можно было видеть темно-синюю, холмистую даль, по ту сторону Нуратын-Тау. Там было Бухарское ханство.

Солнце спускалось, и по низам ложились туманные тени. Белые клочковатые облака быстро неслись, цепляясь и дробясь в этом лабиринте торчащих, причудливых скал.

– Вон и веревка брошена, – заметил один из джигитов.

– Совсем гнилая, – сказал Сафар. – Ишь, как рвется: она и козленка не выдержит.

– Вдвое сложим, а то на Юнусовой чалме можно.

– Коротка.

– Ну, чего коротка? Распускай!..

Шагах в четырех зияла черная дыра. Синеватый пар вился над нею, и в нос шибало едкою вонью.

Батогова подвели к отверстию. Ему развязали руки и продернули веревку под плечи.

Батогов пытался сопротивляться.

– Да ну, не упирайся! – крикнул узбек и сильно наддал в зад коленом.

Он звал на помощь… Кого?..

У него в мозгах помутилось.

– Спускай!

Батогов повис. Его спустили…

Он спустился на что-то мягкое, он ощупал это мягкое и метнулся к стене.

В непривычном мраке зрачки страшно расширились вследствие сильного нервного возбуждения, они сверкали фосфорическим блеском.

Полуголый, с волосами, стоящими дыбом, с всклокоченною бородою, плотно прижался Батогов к стене, словно хотел продавить ее этим нечеловеческим усилием.

Он был ужасен в эту минуту.

Как раз посредине, в том самом месте, где на дне ямы рисовался светлый круг верхнего отверстия, лежал совсем уже разложившийся труп. На этом трупе копошилась какая-то живая, белая масса, словно он весь был обсыпан вареным рисом, но каждое зерно этого адского плова двигалось, каждое зерно имело маленькую, поворотливую головку, каждое зерно жрало то, по чему ползало.

Липкая, зеленоватая грязь стояла на дне: босые ноги уходили в нее почти по щиколотку.

Вверху длинноногие пауки дружно затягивали отверстие тонкими нитями: они спешили починить то, что Батогов прорвал своею тяжестью.

Они, казалось, говорили несчастному: «Вот мы заделаем снова эту дыру… ведь тебе, друг, тут и оставаться».

Серые стены начали покрываться красноватым налетом, словно бесчисленные капли крови просачивались сквозь трещины, приступая к поверхности.

Солнце, должно быть, садится, потому что мрак сгущается и уже чуть видны вверху очерки провала.

Батогову жгло всю спину, жгло затылок, жгло ноги, все ниже и ниже, казалось, что стены накаливались. Жидкий огонь быстро распространялся по всему телу. Он махнул руками… Его обдал спиртуозный, типичный запах раздавленных клопов.

Миллионы голодных паразитов, вызванные из стен наступающею ночью и запахом живого тела, атаковали несчастного.

Батогов неистовствовал. Он судорожно скреб ногтями тело, стараясь избавиться от нестерпимого зуда, он терся о стены, валялся в грязи, выл диким, неестественным голосом и с размаха колотился головою о стены. Но податлива была мягкая земля, и с каждым ударом обсыпалась мелкая пыль, набиваясь в рот, нос и уши бесновавшегося.

Его словно обливало горячим жиром, но каждая капля этого жира была воодушевлена, каждая капля дышала неистовою злобою.

Борьба немыслима: мириады отдельных, ничтожных сил сокрушили могучую силу человека.

И слабело с каждою минутою это изможденное тело, душил нестерпимый запах. Тише и тише становились раздирающие вопли, повисли руки, не сопротивлявшиеся более этому живому, медленному огню…

– Смерть!.. – чуть простонал Батогов и ничего уже не слышал, не чувствовал.

На дне клоповника лежало два трупа. Один – пожирался могильными червями, другого – обсыпали клопы.

– На, жри! – крикнул сверху голос узбека.

Кусок какой-то снеди шлепнулся на дно: Батогову дали ужинать.

Неумышленная, но злая ирония!

Трудно есть тому, кто стал пищею.

VII. В степи

Караван спускался медленно, со всеми предосторожностями. Этот скалистый, обрывистый путь, местами промытый горными водами, представлял вьючным верблюдам гораздо более затруднений, чем относительно пологий подъем.

Дно ущелья становилось все виднее и виднее, по мере того как путешественники спускались ниже, лепясь и цепляясь по склонам, взбурованным поперечными расселинами.

Сквозь клубы пара, извивавшиеся на этом мрачном дне, сверкали блестящие струйки ручья и белелись отдельно разбросанные точки: то были обглоданные начисто и выветрившиеся кости верблюдов и лошадей, сорвавшихся с крутого обрыва. Исковерканные, растрепанные остовы животных виднелись и на склонах ущелья: эти зацепились налету за выдающиеся камни или же засели плотно в узкие трещины.

Сколько веков накоплялись на дне эти печальные останки, красноречивые свидетельства трудностей Ухумского перевала!

Озабоченно брели киргизы около верблюдов и внимательно рассматривали, словно изучали, всякое препятствие, которое попадалось им на пути.

Вот неожиданный поворот. Киргиз сузился до последних пределов возможности. Слева поднимается нависшая, вот-вот готовая рухнуть скала, справа – сыпучий скат, поросший частым кустарником горного миндаля.

Соразмеряя каждый шаг, словно ощупывая ногами неверную дорогу, ступают тяжелые животные… Прошел один верблюд, прошел другой. Вот еще из-за скалы показывается глупая лохматая голова, вся увешанная яркими кисточками. Мозолистая, длинная нога с двойным копытом осторожно ступает, верблюду кажется, что камень, на который он хочет ступить, пошатнулся… Минута нерешительности. А между тем переднее животное тянет, волосяной аркан натянулся, как струна, костяной крючок, продетый в ноздри верблюда, режет и рвет ему нос, сзади одобрительно щелкает нагайка, и щелкает с разбором, поражая самые чувствительные места, не прикрытые облезлою шерстью.

Крошечный камешек сорвался откуда-то и покатился вниз, дорогою он зацепил еще несколько таких же голышей, и защелкали они, прыгая между кустами.

С шумом вылетела стая серых горных куропаток, выгнанная из-под корней миндаля этим каменным дождем.

Дрогнул верблюд и заревел