На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

шло, по-видимому, так покойно, разговаривали, казалось, так дружески, что со стороны можно было подумать, что дело идет не о самом нахальном степном грабеже, а просто о торговой сделке, заранее предвиденной и происходящей в наперед условленном пункте. Только некоторый беспорядок, в котором находились распоротые тюки, всюду разбросанные куски канаусов, медная посуда, штуки ситцев и красного кумачу русских изделий, несколько голов сахару, одну из которых старательно облизывал лежавший врастяжку верблюд, да этот неподвижный труп, эта лужа крови, всасывающаяся постепенно в песок, – несколько намекали на настоящее значение этого дикого сборища.

– Ну, пойдем, что же тут нам делать? – сказал Сафар, обращаясь к угрюмому узбеку.

– Что же, так и оставить его даром? – отвечал тот.

– А ты спроси у них: может, они тебе заплатят?

Сафар усмехнулся.

– Я его зарежу, – шепнул узбек и шагнул к Батогову. – Все легче, чем так, ни за что отдать.

– Оставь, что толку…

– Э, да что тут.

– Оставь, беды наживешь… не тронь!.. Эй, там, береги!..

Узбек кинулся к тюку, сжав в кулаке свой нож. Предупрежденный криком Сафара, высокий хивинец загородил ему дорогу.

– Пусти – убью! – крикнул узбек и сильно толкнул хивинца. Он был в исступленном состоянии и уже не понимал, что ему не под силу борьба, которую он затеял. Хивинец схватил его за горло, взвыл и запрокинулся: он почувствовал, как в его кишки вполз кривой нож противника. У узбека захрустело горло, раздавленное судорожно сжатыми пальцами хивинца.

Сафар махнул рукою, взял за узду свою лошадь и пошел. За ним тронулись и остальные два барантача его шайки.

Их никто не задерживал. На них никто не обращал внимания.

Из всех тюков разграбленного каравана составили только шесть верблюжьих вьюков, четырех верблюдов оставили караван-башу и его работникам, уступив его просьбе, остальных гнали кучей порожняком. Всадники ехали вразброд, где попало, только человек пять из них составляли настоящий конвой около своей добычи.

С далекого бархана, наискосок тому направлению, которое приняли разбойники, спустился джигит одвуконь и ехал небольшой рысцою, по-видимому, совершенно равнодушно относясь к приближавшемуся с каждым шагом сборищу.

Он уже поравнялся с крайними всадниками: те поглядели на него – он на них, и поехали рядом. Подъехал к нему человек в большой чалме… Джигит произнес обычное «аман» («будь здоров») и приложил руку ко лбу и сердцу.

– Счастливая дорога, – произнес человек в белой чалме.

– Да будет и над вами милость пророка, – отвечал джигит.

– Ты что за человек?..

– Такой же, как и вы.

– Куда твои глаза смотрят? (Вопрос, равносильный вопросу: «Куда теперь едешь?»)

– Туда же, куда и ваши.

– Откуда?

– Бежал из-за Дарьи от русских.

Джигит одвуконь знал, что его оружие и русское седло на Орлике могут возбудить подозрение в барантачах, и своим ответом предупредил нескромные расспросы. Разговаривая с белою чалмою, он все ближе и ближе подбирался к Батогову, который ехал все на том же верблюде, и, наконец, стал совершенно с ним рядом.

Озадаченные, радостные глаза пленника перебегали то с Орлика на Юсупа, то с Юсупа на Орлика. Ему хотелось заговорить со своим джигитом, хотелось расспросить его о многом, хотелось обнять его, хотелось вырваться из своего тесного гнезда, но язык не поворачивался, мысль не складывалась в определенную фразу, порыв радости при такой неожиданной встрече парализовал физические силы. Только одни глаза говорили, но густая тень нависшего конца закопченной кошмы скрывала этот красноречивый взгляд, который, если бы был замечен бандитами, мог бы много повредить его верному Юсупке.

– Ты меня не знай, я тебя не знай, хорошо будет, – протянул, словно пропел Юсуп, глядя в противоположную сторону.

– Ты там по-русски петь научился, – заметила белая чалма.

– Поживи с этими собаками, не тому еще научишься, – отвечал Юсуп.

– У тебя тапанча[16] хороший, – сказал начальник, указывая на револьвер за поясом Юсупа.

Жаль было джигиту расставаться с оружием, да делать было нечего. Надо было наперед расположить к себе белую чалму, и Юсуп не упустил случая задобрить начальника банды.

– Шесть раз стреляет, вот и пули к нему, совсем готовый.

Он отстегнул пояс с револьвером.

– Я такой у самого Садыка видел, – заметил начальник, со вниманием рассматривая оружие. Несколько человек подъехали к ним, тоже подстрекаемые любопытством.

Человек в белой чалме снял с себя верхний пояс, украшенный двумя большими серебряными бляхами и каким-то светло-синим камнем, и протянул его Юсупу. Тот почтительно поднес подарок к глазам, к губам и к сердцу и тотчас же надел на себя.

Поменявшись подарками, Юсуп перевел дух: он теперь совершенно успокоился и знал, что ему уже нечего опасаться никаких случайностей, более или менее неприятных. Дружба его с белою чалмою была упрочена.

– А мы одну собаку с собою везем, – сказал начальник.

– Этого, что ли?

Юсуп небрежно кивнул на Батогова.

– Только не знаем, что за человек, – стоит ли с ним возиться? Может, дрянь какая-нибудь: простой сарбаз…

– Я погляжу на ночлеге, – важно произнес Юсуп, – я к этим свиньям пригляделся-таки и скажу вам, на какую он цену.

– Так-то бы лучше, – отвечал человек в белой чалме, прилаживая у себя на боку диковинное оружие.

Верблюды, навьюченные вдвое легче, чем они были навьючены прежде, шли скоро, вперевалку, и всадники рысили… Шайка подвигалась быстро и все на юго-запад, оставляя за собою синеющее холмы, окружавшие Заравшанскую долину.

– В степи погнали, – думал Батогов. – Да теперь хоть на край света. Вдвоем с Юсупом мы что-нибудь да придумаем.

Близость человека, расположенного к нему дружески, человека, на все для него готового, успокоительно действовала на пленника. Надежда на избавление воскресла. Ему казалось, что это избавление близко.

VIII. Лагерь на Амударье

Знойный, удушливый день. В воздухе никакого движения. Ни одного облачка не скользит по небу, которое давно уже утратило свой весенний, темно-голубой цвет и, раскаленное, серое, постепенно сливаясь с горизонтом, пышет на землю тяжелым, расслабляющим жаром.

Желтые песчаные барханы тянутся непрерывными грядами, как будто наваливаются один на другой, и незаметно исчезают, сливаясь в знойном тумане.

Тощая растительность, бурая, как верблюжья шерсть, клочками выбивается из-под зыбкого песка, в корнях еще есть замирающий остаток жизни, но давно уже погибли наружные отпрыски, обкусанные неприхотливыми верблюдами, сожженные летним солнцем.

Широкою белою лентою стелется Амударья, эта мертвая река далекого неизведанного мира. Только куски камыша и беловатые пузыри грязной пены, быстро скользя вдоль берегов, указывают на движение этой, с виду неподвижной, массы.

Не шелохнутся мягкие метелки пожелтевших камышей, густыми чащами покрывших плоские берега. Над гладкою водною поверхностью не носятся речные чайки, давно уже отлетевшие к верховьям. Даже