На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

Громадная масса, обрывая на своем пути камни и кусты, поднимая тучу пыли, быстро сползает все ниже и ниже… Вот и край обрыва. Масса исчезла. Несколько мгновений – глухой удар, словно далекий пушечный выстрел, доносится со дна ущелья.

– Э-эх! – крикнул киргиз, прижавшись к стене, разинув рот, испуганно глядя вниз сквозь эту пыльную тучу.

Жалобно ревут верблюды, обескураженные участью своего товарища.

Медный котел оторвался от вьюка во время падения, зацепился и висит над обрывом. Ярко блестят в глаза его полированные бока, он близко, а достать невозможно: поди сунься, и сам туда же оборвешься.

Жадными глазами смотрит караван-баш на эту яркую массу, драгоценность кочевой жизни номада.

– Э, атанауззинсигейк! – произносит он свою характерную брань, и караван трогается далее.

Сафар и узбек где-то за эту ночь раздобыли себе лошадей, у Сафара конь еще ничего – ездить можно: запален немного и крив на один глаз – а то бы совсем была лошадь, а у узбека и смотреть не на что: чуть плетется на своих разбитых ногах, и всю дорогу хозяин ведет ее в поводу. Прочие двое и таких себе не достали: идут пешком по-прежнему и все держатся около того верблюда, что идет сзади всех почти без вьюка, только продолговатый тюк покачивается у него сбоку, и от этого кошемного тюка сильно пахнет кунжутным маслом.

Подъезжал и Сафар к этому тюку, если дорога становилась шире и можно было подъехать с боку, он заглядывал, приподнимая свободно висящий конец кошмы, и ободрительно произносил: «Ничего, поправится…»

– Эк, как всего вымазали, – думал про себя Батогов. Он уже с час как очнулся, и тело его страшно горело. Холодный горный воздух освежил его, и он висел, как в люльке, завернутый в прокопченную кошму, захваченную в селении Сафаром.

Горы оставались мало-помалу сзади, и перед ними развертывались холмистые равнины, в правой стороне сверкала белая, словно покрытая снегом, бесконечная полоса Туз-куль (Соленого озера).

Едва только караван выбрался из горного ущелья, узбек, который и прежде еще выказывал сильное беспокойство, подъехав к Сафару на своем безногом, сказал:

– То не джигит, то сам шайтан был.

– Джигит, – лаконически отвечал Сафар.

– Куда он пропал? Он просто провалился…

– Туда поехал.

И Сафар показал рукою вперед.

– А следы где?

– Там на камнях не видно было…

– Он одвуконь был, и рожи я не успел разглядеть под шапкою…

– Я разглядел кое-что другое…

– Что?

– Эх, кабы не джульбарс, – начал Сафар таким тоном, как будто говорил не с узбеком, а так, раздумывал вслух. – Эх, кабы не джульбарс! А я такой лошади давно уже не видывал, как тот гнедой, что мы у него взяли. – Сафар тронул рукою поверхность тюка с Батоговым, около которого ехал все время. – Он был много лучше наших коней… Да, ну! спотыкайся, собака!

Джигит вытянул плетью свою жалкую лошаденку.

– Да ты к чему все это говоришь?

– О коне-то?

– Ну да.

– Тот был гнедой, на лбу лысинка, правая задняя белоножка, тавро – круг, а в кругу вилка…

– Ну?

– А у того джигита в поводу был тоже конь гнедой, на лбу лысинка, правая нога задняя белая, тавро…

– То-то мне самому показалось…

– А вон и следы, видишь?

И Сафар указал на крепком корообразном слое солончака легкий отпечаток конского копыта с русскою подковою.

– Он вперед нас проехал, – произнес задумчиво узбек, – вон к озеру повернул, к степям.

– Воды хочешь? – отнесся Сафар к Батогову, который, высунув голову, глядел, прищурившись, вдаль.

– Дай воды, – сказал Батогов, – да чего-нибудь есть дай…

Под влиянием свежего воздуха у него, истощенного страшными мучениями в клоповнике, пробудился усиленный аппетит. При виде одного киргиза, жевавшего что-то на ходу, у него заворочались внутренности. Он вчера весь день ничего не ел, сегодня тоже, несмотря на то, что время близилось к полдню.

Сафар протянул ему русскую бутылку, обшитую войлоком, и вытащил из куржумов несколько исковерканных лепешек.

– Я вот смотрю на наш караван, – начал опять узбек, – и думаю: всех с киргизами четырнадцать человек, два ружья, четыре шашки… пронеси Аллах счастливо!

Джигит томительно, с нескрываемой тревогою, приглядывался в ту сторону, где сверкала белая полоса, словно он оттуда ожидал чего-то враждебного, для чего придется пустить в дело и эти два жалкие ружья, и их шашки, и соединенную силу всех четырнадцати человек.

– Ничего, – произнес Сафар, – только бы нам до Тюябурун-Тау[15] добраться, а там мы все равно что дома.

– Гм, дома! Ты ничего там не видишь?

– Туз (соль) вижу, а дальше песок, а дальше…

– Вон там, между серыми барханами?

– Конный стоит.

Зоркий глаз барантача1 отыскал на вершине далекого песчаного наноса, верстах, по крайней мере, в пяти по прямому направлению, небольшую, едва заметную точку. Мало того, в этой точке он узнал всадника. Узбек и Сафар видали, как эта точка словно распадалась по временам, от нее отделялась другая, несколько меньших размеров.

– Одвуконь, – сказал Сафар, – это тот джигит.

– Дьявол! – прошептал узбек.

– Чего же он стоит там? Я его вот уже с полчаса вижу.

– Я вот и сам все думаю: чего он там стоит? Эх, кабы нам добраться благополучно…

Заметил и караван-баш, заметили и все киргизы эту подозрительную точку и столпились все в кучу около того верблюда, на котором важно заседал, раскачиваясь на ходу, черномазый караван-баш.

– И чего он так все расспрашивал, что везут? – говорил один из них, вспоминая о том всаднике, который ночью проезжал горным селением и поил своих лошадей у ключа. – Ружье у этого джигита было какое-то особенное, в два ствола (у русских вот такие бывают), лошади обе хороши, особенно гнедой, что в заводе был. Рожа такая воровская: так и бегают волчьи глаза во все стороны, кажется, ни одного тюка не пропустил, все переглядел…

– Песню пел, когда поехал, я слышал, – заметил другой. – По ущелью далеко ветром доносит ночью-то.

– То-то всполошились чего-то: видно, тоже недоброе чуют? – Он кивнул на Сафара с узбеком.

Эта точка вдали, наделавшая столько тревоги, была действительно всадник. Этот всадник, дав отдохнуть своим лошадям в Ухуме, где он встретился с караваном, еще ночью выбрался из ущелья. Он свернул в сторону, как только позволила местность, и все время ехал в стороне, словно избегая торной караванной дороги.

Теперь он взобрался в бархан и, так же пристально, как его рассматривали все члены каравана, наблюдал в свою очередь за этою вереницею верблюдов, еле двигавшихся на горизонте, за этими всадниками, что вертелись