Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

— А это Кроваткина, — ответил старик, пристраиваясь для сна на голбце. — Как крепость все равно... Мне уж такой не построить. Да и не надо, — тут же добавил он торопливо и даже махнул рукой. — Уж как сын надумает. Две комнаты да горницу. Ну, разве зимовку еще да баньку. А то ведь всё в печах моемся, как дикари.

Костя лежал под дерюжкой, еще теплой от горячих кирпичей печи, и улыбался. Он думал об этих людях, которые встретились ему на пути. Один мечтает засеять всю землю, другой — построить избу. А он, Костя Пахомов, о чем мечтает, известно ли ему? Известно, — ответил сам себе. Перво-наперво — чтобы раз и навсегда кончились все банды и вообще весь этот грязный уголовный мир. Тогда бы он пошел в ткачи или же на тормозной завод. По утрам в толпе рабочих спешил бы к станку, не думая ни о «ширмачах», ни о «скокарях», ни о «наводчиках» или «наводчицах». А то в Фандеково уехал бы, к запашке своей, к своим желтым снопам, составленным в суслоны. И потекла бы спокойная и размеренная жизнь, без суеты и хлопот.

— Ай спишь, Костя? — послышался шепот.

— Пока нет еще, — отозвался негромко и не переставая улыбаться. — А что, дядя Иван?

— Беспокоюсь я только, — зашептал старик, вытягивая голову с голбца. — Вот вернется Николай, пойдет пешком со станции в Игумново. А тут встречь банда. Знают его и Розов, и Срубов, и Кроваткин. Знают, что с революции он в красных командирах. На побывку как-то приезжал в шлеме рогатом со звездой, в командирской шинели, с наганом на боку в кобуре со шнурком. Ну-ка столкнутся если в лесу?

Что он мог ответить ему на это? Откинул дерюжку, сел на тюфячке, вглядываясь в темноту, в очертания фигуры старика, озаряемой вспышками «козьей ножки». Сказал твердо и уверенно:

— Не беспокойтесь, дядя Иван. Пока едет Николай, Советская власть примет меры к выявлению и задержанию бандитов. Так что спите и не думайте зря о плохом.

2

Порой ветер приносил откуда-то запах гари, мерещились костры в лесу. Изредка гулко отдавался в окрестностях звук выстрела. То ли охотничье ружье, то ли винтовка в руках бородатого угрюмого бандита. Резкий крик на улице, плач из-за стен дома заставляли думать, что в селе появились чужие люди, — они, эти люди, принесли с собой страх, от которого и резкий крик, и этот придушенный плач.

Он успокаивал себя, но ощущение какой-то тревоги, нависшей над селом, не покидало. Бил молотом по раскаленному, неистово-синего цвета металлу, а все ждал: вот-вот этот бородатый и угрюмый с винтовкой в руке по-хозяйски шагнет через порог в кузню, где весело горит пламя в горне, где наперегонки покрикивают молоток и кувалда кузнецов, точно альт и бас какого-то оркестра. Шагнет, гаркнет на непонятном лесном языке и вскинет винтовку на сотрудника губрозыска, спрятавшегося под гримом сельского пролетария-молотобойца.

Но в кузню входили окрестные мужики, бабы. Они несли в охапке серпы и косы, топоры, вволакивали искореженные плуги, тянули котлы для пайки и клепки, звенели боронами. Потом садились на почерневший, обшарканный подошвами порожек, заводили долгие и мирные разговоры. Сквозь вонь домашнего самосада, хруст семечек, сквозь матерщину, плевки и сморкания:

— Скороспелку посажу нонче. Меру братейник отсыпал вчера.

— Паровой терочный завод товарищество у нас задумало, да что-то у них скудно дело идет... только-только еще поставили кирпичный завод. Топливо не заготовили вовремя. А теперь разлив, куда сунешься.

— На топливный трехнедельник норовят, а у меня — чай, всем известно насчет больного брюха.

— Нонче подъем воды мал будет. Не ахти снегу намело... Мост останется, и мне заботы нет для починки.

На подводе приехал то ли парень, то ли взрослый мужик, — из-за щетины не разберешь толком. К наковальне приволок борону без трех зубьев и, присев тоже на порог, стал пояснять:

— Наш толстосум Никодим Гусев придумал в своей риге тайный паточный завод. А меня в батраки нанял.

— Это при рабоче-крестьянской-то власти? — тенорком оборвал его Иван Иваныч. — И ты пошел гнуть хребет?

— Что поделаешь, Мурик, — вздохнул тот. — Думал, деньжишек даст на одежонку... А он выгнал вскоре же. Это потому, что я ему купоросом нечаянно брызнул на поддевку. Денег ни копейки не дал, а только рваный хомут да вот эту борону... Думаю, пусть подклепает Мурик, а я продам соседу. Уже набивался в покупатели.

Костя ввязался в беседу. Похлопал по плечу заказчика, шутя сказал:

— Сделаем мы зубья, а тебя ограбит банда на обратном пути. Вот и плакали деньги.

Лицо собеседника осталось бесстрастным — цыкнул равнодушно к стоптанным подошвам сапог:

— Наши Ломовики банда прошла. Три дня назад были. У псаломщика выпивали, песни даже пели.

— Куда ушли?

Мужик или же парень скосил голову и вот теперь вроде как нахохлился. Сердито буркнул:

— Ты бы клепал лучше зубья, парень. А то куда? Или я что же тебе, поводырь той банды? Или в подручных Ефрема Осы?

И молодуха из Красилова, с родины Ефрема Осы, ничего не знала о своем «знаменитом» однодеревенце. Избы напротив, это верно. Плясала кадриль, бывало, с Ефремом до своего замужества, вечерами толпой из Игумнова шли назад с гулянок, и Ефрем шел, как все. А вот теперь — бандит. День назад был в деревне, по разговорам. В черной шубе.

Забрала отточенные серпы, связала их вожжанкой и покатила вниз под гору, дрыгая с подводы ногами в валеных сапогах.

Костя долго смотрел ей вслед с каким-то досадным чувством. Живут в одной деревне, сталкиваются лоб ко лбу с бандитом в черной шубе и не сообщают властям.

У ног бежали ручьи, густые от грязи, как заваренный овсяный кисель. Поодаль выстроились в ряд березы, болезненно тихие, недвижимые, точно боясь треском своих сохлых сучьев испугать величаво и ярко идущую по земле весну. Полошились грачи, принюхиваясь к угольному угару, который источала по полям труба кузни. А у него настроение было сумрачное. Неужто он зря нанялся в молотобойцы? Неужели никаких сведений не выудит у этих мужиков и баб на громыхающих подводах?

А ведь его прислала губернская милиция как опытного агента. Даже сотрудникам уездного розыска не доверила такое дело. Только опыт, видно, у Пахомова остался в городе.

Еще остались в городе служебные собаки,