Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

Костя улыбнулся, покачал головой.

— Простите меня, дядя Ваня. Пора мне своим делом... Надо побывать на Воробьиной мельнице и в Ополье. Может, зацеплюсь за банду.

— Одному тебе не найти ту Воробьиную мельницу. Росстани сейчас забиты водой да грязью. А сама Воробьиная мельница не действует с девятнадцатого года. Тропы затерялись... Кого-то надо брать с собой.

Старый кузнец потер лоб в задумчивости. И опять с каким-то недоумением глянул на Костю, рассмеялся тихо и дробненько:

— Ишь ты, как вышло... Я-то думаю одно, а он, ишь ты... Может, меня возьмешь?

Костя сдержал себя, чтобы не рассмеяться. Представил на миг, как семенит рядом с ним этот старый человек, как сопит он носом, как скользит по грязи или же карабкается с ним по склонам и оврагам. Нет, это не для него. Он так и ответил, уже сурово:

— Это не для вас, дядя Ваня. Вы вот что... Сюда идет отряд волостной команды с Колоколовым. Где-то на пути к Игумнову. Как увидите — надо передать ему, что, мол, Пахомов ушел на Воробьиную мельницу и в Ополье, навестить Ольку Сазанову. Только ему это и сообщите... А в попутчики... — Он поколебался — говорить ли. — Саньку, может, взять мне Клязьмина? Все же фронтовик.

К его удивлению, старик готовно закивал головой:

— Военное дело парень знает. Да и батьку своего Федора не подведет. Его и бери. Верно ты придумал, Костя... Может, тебя даже по отчеству надо? — тут же торопливо спросил он. — Все же из губернии...

Улыбнуться Костя не успел — дверь распахнулась, и Санька Клязьмин, легкий на помине, вырос на пороге. Привалился к косяку, оглядывая старика и Костю, спросил вроде бы насмешливо:

— Все куете?

— Куем, — обидчиво выкрикнул тут Иван Иванович. — А тебе пора бы за ум, а не по селу болтаться после самогона...

— За ум, значит? — переспросил Санька. — Самогон? А то еще частушка. Помнишь, дядя Ваня, пели у нас:

И поел бы хлеба всласть

Аржаную корочку,

Да велит кулацка пасть

Зубы класть на полочку...

— Ну, — оторопело спросил старик, — а чего это ты, Саня, за частушки?

— А с того, что Баракова привезли... Вместо хлеба крест будет на могиле.

— Эт-ты что? — уже прошептал Иван Иванович, подходя к парню, вглядываясь в его толстое лицо. — Насчет Баракова болтаешь или как?

— Не болтаю, — строго уже ответил Санька, — привезли его на подводе, убитого в лесу. Банда убила. А семена сожгли... Там телеги-то, у сельсовета.

5

Костя бежал по раскатанной, желтой от глины дороге. Ноги скользили, ветер, пахнущий талыми водами, колотил его в лицо, в грудь.

Завернув за угол, около сельсовета увидел толпу. Она тесно окружала подводы. На одной из них лежал Бараков, прикрытый попоной. Уцепившись за попону, в один голос заунывно выли две женщины в ситцевых платьях, простоволосые. Высокий мужчина в брезентовом плаще, с шеей в бурых пятнах от грязи, держал лошадь под уздцы. И все смотрел на толпу виноватыми глазами, искал кого-то — бормотал растерянно:

— Прикрылись, кто армяком, кто плащом. Бараков только успел наган выхватить, как они его сшибли с ног. А потом резали ножами, прикладом...

Толпа прибывала, и каждому новому человеку подводчик пояснял:

— Прикрылись, кто армяком, кто плащом... Потом овес из мешков в канаву, керосин на овес, мануфактуру себе в узел...

На второй подводе сидел коренастый плотный парень в фуражке и, опустив голову, курил. Чувствовалось, что он боится поднять глаза, боится увидеть лица людей, окруживших его со всех сторон.

— Прикрылись, — продолжал бормотать подводчик, — кто в чем... А мы не успели за винтовки... Потому как пятеро их... Ножами его... Прикладом.

Костя протолкался сквозь толпу, отогнул попону и вздрогнул. Лицо — сплошная кровавая опухоль, череп смят, шея в глубоких порезах. Вот она, рука лютого врага Советской власти. Лютого и непримиримого.

Лошадь нетерпеливо двигалась, всхрапывала, и от этих движений голова покачивалась. А подводчик — уже Косте, все так же потерянно, с виноватыми глазами, с дикой улыбкой на черных губах:

— Потом велели забрать убитого и ехать.

Костя закрыл лицо и молча отступил. Толпа тоже молчала, и, видно, эта гнетущая тишина, в которой слышались лишь всхлипы женщин да посвист весеннего ветра в сухих сучьях деревьев, испугала подводчика, того, что сидел и курил. Вот он вскинул голову, бросил окурок под колеса и с каким-то вызовом:

— А мы подними винтовки, так же бы вот приехали к вам, на спинах.

Толпа всколыхнулась разом. Послышались раздраженные голоса:

— Это что же, винтовки-то вам дали заместо посошков?

— Спали, поди-ка, на мешках?

Толпа отозвалась коротким рыдающим вздохом. И снова наступила тишина. Кто-то заговорил, рассказывая только что подбежавшему человеку:

— Напали за Опольем. Прикрылись, кто армяком, кто плащом. Баракова искалечили, и не узнать.

Люди стояли, переминаясь с ноги на ногу, и слушали этот рассказ, который уже слышали. И сам подводчик, с уздой в руке, тоже вытянул шею в сторону говорившего. Точно боялся, что в рассказе этом появится какая-то ошибка, и тогда он поправит эту ошибку своим сиплым застуженным голосом.

Но вот толпа зашевелилась, задвигалась нервно. К телеге продвигался председатель сельсовета. Толкнет кого-то плечом, заглянет в лицо и вроде как злорадно:

— Ну, что?

А тот в ответ, со злобой:

— А ничего... Ты вот что?

Тогда председатель пихал следующего на своем пути и опять тонким голосом задавал свой странный вопрос:

— Ну, что?

И получал в ответ:

— А ты чего?.. Ты посмотри-ка лучше.

Наконец Авдеев выдрался из толпы, откинул попону, тут же закрыл, поспешно отвернулся. Был он коротконог и толст, а лицо высохшее, землистого цвета. Ранняя лысина опоясала голову под шапкой-блином, под глазами набухли мешочки. Они вздрагивали от каждого движения, будто были налиты ртутью.

— Дождались, — надрывно закричал Авдеев, — докормились... А то на пасху пригласите в село к себе в гости и Ефрема, и Ваську Срубова, и поповича, сыночка дорогого вашего батюшки, отца Иоанна, которому руку облизываете, с которым псалмы распеваете у аналоя.

Толпа взревела, качнулась вперед. Лошади попятились, заскрипели оглобли, и женщины вдруг взвыли еще пуще, как будто Баракова опускали в могилу.

Полетело со всех сторон:

— А ты, власть, до