Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

— Ну, все равно скажи.

Санька похлопал мальчишку по плечу, тихо уже спросил:

— Банда в деревне не была сегодня? А то идти нам надо, а встретишь их — разговоров не оберешься...

Мальчишка поскоблил ногой другую ногу, посопел носом:

— Вроде не было, — ответил как-то задумчиво. — Вот Вася Срубов — тот был.

— Это когда? — быстро спросил теперь Костя.

Мальчишка помолчал, опять пошарил ногой ногу.

— Да дня три как... У Ольки Сазановой. Воду ей таскал из пруда. Потом на лавке сидели у дома. Семечки щелкали. Ух, оружия у него! — восторженно воскликнул он тут. — На боку наган в кобуре. Винтовка на лавке. Гранаты на поясе. Петьке Власову дал два пустых патрона. А Никишке Сладкову даже заряженный патрон. За то, что Никишка от батьки табаку ему притащил...

— Вот как, — поговорил Костя. — А может, он и сейчас у Ольки?

Мальчишка замолчал, опять задумался:

— Не могет он быть у Ольки, — ответил все с той же мужицкой рассудительностью. — Уходил когда — сам видел. Энтим прогоном. Винтовка за плечом. И узелок тоже за плечом. Быстро уходил.

— Ну, а может, и вернулся? — спросил теперь Санька. — Тайком.

Мальчишка тут совсем вроде как растерялся. Он вскинул голову, пытливо разглядывая то Саньку, то Костю. Голос его басовитый был теперь робкий и тихий:

— Не могет он быть, чую, — повторил нараспев. — Потому как у Ольки сегодня вечорка. Вон слышите с конца деревни песни поют.

И верно — ветер принес далекие голоса, смех, ругань.

— Ну, ладно, — сказал Санька, еще раз похлопав мальчишку по плечу. — Так все же скажи батьке-то... На всякий случай. Мол, кузнецы были из Игумнова.

Едва они завернули за угол, как сзади, из прогона, послышался сердитый женский голос:

— Язык тебе чего распускать, шкет несчастный. Вот батька приедет, ошпарит тебе задницу вожжами, узнаешь.

— Эх, ты, — огорченно воскликнул тут Костя. — Даже поговорить о банде боятся... Ну, что ж, — сказал он Саньке, — раз не могет быть Срубов, мы тогда заглянем к Ольке. Посмотрим, чем она занимается.

Они двинулись к околице, цепляясь за колья огородов, скользя по глинистым буграм в следы колес, в выбоины.

Избу Ольки Сазановой словно половодьем отнесло от остальных изб деревни. От огорода полого спускалось поле, в низине разрезанное пополам речкой, похожей на черную поблескивающую трещину. За речкой подымались стеной стволы сосен, сросшихся как бы воедино зелеными шапками.

Окна избы «по лицу» смотрели на дорогу. Палисадник был поломан, и кусты акации едва не повалились на узкую тропу, ведущую к крыльцу. На крыльце, на нижней ступени, сидели в обнимку два парня в поддевках и картузах. Ярко белели рубахи. Один из них пел негромко, покачиваясь, точно над зыбкой:

Давай, милка, пострадаем,

Редьки с квасом похлебаем,

Похлебаем, поглядим,

Не харчисто ли едим.

Второй пытался подпевать, но получалось у него мычанье да иканье. Он это и сказал с долей восторга:

— Глянь-ка, Петя, жердюки какие!

Певец оставил песню, поднял голову, с какой-то оторопью разглядывал Костю и Саньку. Вдруг завопил с искренней радостью:

— Так это же Санька из Игумнова. С девками нашими пришли плясать кадриль...

— Здоров, здоров, — ответил Санька, похлопав парня по плечу. — Чужих нет?

— Нет чужих, — ответствовал певец, а второй, снова сильно икнув, спросил:

— С чего это чужих-то боишься?

— А где чужие, там и драка. Зубы мне еще пригодятся.

И Санька шагнул в крыльцо.

В крыльце, привалившись к перилам, стоял еще один парень в сбитой на ухо папахе. Около него, прикрытая полой длинного пальто, довольно посмеивалась девица. Парень этот, вытянув шею, сказал трезвым и спокойным голосом:

— В избе-то гаски.

— Гаски так гаски, — ответил Санька, открывая дощатую дверь в сени. Здесь, впотьмах, толкалась еще одна пара, слышалась возня и хихиканье. Костя вошел вслед за Санькой в избу — в жар протопленной печи, в темноту, подсвеченную лунным светом, в такую же возню и хихиканье по углам.

— Ну, хватит вам обниматься, — раздался требовательный мужской голос. — Эй, Олька, зажигай лампу.

Бледный круг озарил широкую избу, скамейки вдоль стен. На них восседали парни и девушки, растрепанные, с красными лицами, улыбающиеся. Все они с любопытством разглядывали гостей.

— Хорошо живете! — поприветствовал Санька, снял картуз, раскланялся, будто скоморох какой. Ему отозвались дружелюбно и вразноголос.

— Дружок мой, кузнец, хочет частушки послушать, — снова сказал Санька, оглядываясь на Костю, подмигивая ему. — Повеселее да позабористее.

Коренастая девушка с черной косой, положенной на высокую грудь, только что зажегшая лампу, крикнула:

— А может, кузнецы еще чего хотят?

Она заложила руки за спину и под дружный смех подошла к ним, разглядывая обоих нагло и насмешливо. Сама крепкая, с полными ногами, в длинной серой юбке. Постукивала домашними «ко́тами», как приплясывала на ходу. Вот она улыбнулась, показала мелкие белые зубы. От улыбки тугие щеки скрыли маслянисто поблескивающие глаза.

— Больше пока ничего не надо, — ответил Санька, погладил ее по плечу и сказал:

— Выросла, Олька, пока я на чужбине скитался. Была сопля соплей. Видел, с матерью приезжала в игумновскую церковь, и не узнал. Такая ли была — вся под шапку убиралась. А тут и зубы не закрываешь...

— Чай, взрослая стала, — засмеялась Олька, обернулась к гармонисту, крикнула:

— Андрюха, заводи про обыденочку...

Заиграла бойко гармонь на коленях великовозрастного парня, долговязого, с залысинами, в распахнутой телогрейке, в валенках. Одновременно с задребезжавшими колокольцами некрасиво, сипловато заголосила Олька:

Суковатое девятое бревно,

Не видала дружка милого давно.

Отпусти, родная маменька, меня —

Обыденочкой я сбегаю туда.

Обыденочкой я сбегаю,

Дружка милого проведаю,

Не видала ведь от праздника,

Дурака его, проказника.

Увидала и опешила:

И-эх... да показался милый с лешего.

И опять все сидевшие на скамье дружно рассмеялись, а Олька хлопнула в ладони:

— Давай теперь кадриль.

Гармонь сначала недовольно хрюкнула, а потом вдруг залилась в веселых переборах. Олька подошла к Косте:

— Ну, кузнец, пойдем плясать кадриль, раз гость в моем доме. Как тебя звать-то?

Костя ответил и признался тут же, что плясать он разучился, да в общем-то и не умеет,