Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

— Значит, влюбился в любовницу бандита?

— Получается так, — уже хмуро согласился Санька. — Иль подсудное это дело?

— Дело тут твое, кого любить. Только ты боец Красной Армии, не забывай, — ответил Костя. — А дед Федот?

— Этот откуда-то с юга приехал. Будто бы у него в революцию сыроварню отняли. Вот и сбежал. А может, и преступник какой. Да и не дед он, всего пять десятков с небольшим. Так уж обрастил себя седой волосней. Вот шляется, а с каким умыслом, не знаю.

— Овинов?

Санька поморщился:

— Спекулянтская рожа, по-моему. Выпивать не приходилось с ним. Потому толком не знаю, кто он такой... Ты вроде допроса ведешь?

Костя подтолкнул его, повел улицей, говоря уже по-деловому:

— Пойдешь со мной на Воробьиную мельницу... Сегодня. Коль наган есть, бери.

— Это искать банду?... У меня ведь дядька там, Матвей Гаврилович Кроваткин. Его ведь искать пойду...

— Тут такое дело, — сказал Костя. — Решай: или дядька, или Советская Россия.

— Мобилизуешь, значит?

— Мобилизую.

— Без повестки?

— Без повестки. Совестью бывшего бойца.

Сказав это, Костя смутился. Так говорит часто Яров. Упрекая за что-нибудь, обязательно напомнит: «Есть или нет у тебя совесть сотрудника уголовного розыска?» Или же: «Должна быть у тебя, Грахов, совесть бойца гражданской войны». Но Санька, конечно, этого никогда не слышал.

6

Выйдя из села, они двинулись по дороге, изрезанной колесами подвод, замятой копытами лошадей. Вязкая болотистая почва засасывала сапоги с какой-то неуемной жадностью. То тут, то там дорогу разрезали бегущие с косогоров ручьи.

Потом начался лес — высокий и темный. Уходящее солнце путалось в верхушках сосен и отражалось в лужах зелеными пятнами. Пробегавший временами ветер ломал и бросал в чаще сухие сучья. Треск заставлял думать, что где-то здесь, среди бурелома и стволов, за оврагами, сидит или стоит в каком-то немом ожидании банда Осы. Тянул руку в карман и успевал заметить, как и Санька шарил в кармане. Значит, теми же чувствами ожидания опасности была полна душа его спутника. Был этот спутник одет в короткий плащ с высоким воротником, кожаный картуз. Крутил толстую шею, узкие глаза щурились.

Шли они быстро и молча. Только раз, оступившись в яму с водой, зачерпнув через голенище стылой воды, Санька выругался вполголоса и попросил:

— Может, другим путем пойдем на Воробьиную мельницу? Я знаю... И суше, и короче.

Костя покачал головой:

— На место преступления надо. Законы сыскного дела. По следу искать будем...

— Ну, по следу, так по следу, — согласился Санька и спросил тут же: — А ты не боишься, что у места преступления караулит кто-нибудь?

— Как не бояться, — помолчав, ответил Костя. — Жизнь-то, чай, одна.

— Одна, это верно.

Санька посопел носом, тревожно добавил:

— Паленым потянуло, не слышишь разве?

Костя тоже почуял запах горелого, а вскоре ветер кинул на них синий клубок дыма.

— Идем лесом, — решил он, — для верности.

Они пошли краем дороги, из-за стволов сосен, кустарника оглядывая пустынную дорогу, сжатую деревьями.

Наконец перед ними показалась ложбина, окутанная дымом, как туманом. Поблескивали сквозь ветви оранжевые язычки пламени.

Держа оружие наготове, оба выступили на дорогу. Тлело зерно, облитое керосином. Черные, спекшиеся клубки ветер жадно и напористо разрывал, гнал в заплывшие водой колеи.

— Вот тебе свет, вот тебе и хлеб от дядьки Матвея Кроваткина, — проговорил Костя, задумчиво глядя, как вспыхивают в дуновении ветра языки пламени.

— Ты меня, Костя, не попрекай дядькой, — обиженно попросил Санька. — Не очень-то я с ним ласкался. Да и он к нам в год раз приходил, к матери на именины, да и только. Как деревянный. Слова не скажет. Дома у него на всех стенах иконы. Молился много. Да и в церкви — что к обедне, что к заутрене — в первых рядах всегда. Грехи замаливал, что ли...

— Может, и грехи, — согласился Костя. — Они, богачи, все как один нечестно богатели. То ли через обман, то ли через душегубство, или спекуляцию.

— Дядька мог обманывать и хитрить, — разваливая сапогом кучки слипшегося от керосина и огня зерна, проговорил Санька. — За душой всегда неладно было. В девятнадцатом, за месяц до восстания дезертиров, зазвал он меня к себе. Бражки налил, яйца сам колупал, как маленькому все равно. Солил их, подавал на манер официанта. А потом вот этот наган мне вынес. Говорит: «Время, Саня, смутное — пригодиться может». Ну, взял я наган, а тут и повестка из волости. Пошел на войну, на гражданскую... Потом уж узнал, что тут заварилось.

— Не повестка — мог бы и ты в том восстании быть, — не удержался Костя.

Санька так и вскинулся:

— Да ты, Костыль, что это! Аль я похож на зеленого?

— Да с виду схож и с чертом, — пошутил Костя, — а в душе-то, верю, хороший ты человек, Саня, и не обижайся на меня...

— Я не обижаюсь, только с наганом на Советскую власть мне нет причин. Обид не имел. Добра у нас в семье — кот наплакал. Да и отец за большевиков с того дня, как услышал, чего хотят они для простого народа. И когда пришла повестка, так сказал: иди, Саня, борись за новую жизнь. А понимает он ее, эту новую жизнь, так: чтобы у всех было хорошо. Вот и ушел я на войну, по первому зову. И надо было в сторожевой пост — шел в пост, надо было — с дивизией в цепях наступал, надо было защищаться — лежал в окопах. До Тобола дошагал. Может, и до Владивостока достал бы, если б не сыпняк...

Они обошли кусты, и вскоре на узенькой тропке нашли следы колес, копыт лошади.

Вспомнилось вдруг первое самостоятельное дело. Вот так же в одном из пригородов стоял над следами от копыт лошади, терявшихся в булыжной мостовой, и мучительно гадал — куда дальше поехали злоумышленники, обравшие квартиру. И был один след копыт из многих следов и шире, и глубже...

— Коль один бы из следов лошади был глубже и шире, что б это значило? — спросил он.

Санька пожал плечами сначала. Но, подумав немного, ответил:

— Хромая лошадь.

— Ишь ты, — искренне удивился Костя, —