Лахайнский полдень - Алексей Анисимов

Юноша вздрогнул, моргнул несколько раз и, словно вынырнув из тяжелого сна, поднял на него взгляд, жалкий, беспомощный.

– Послушай, – голос Асахи прозвучал ровно, но холодно. – Если не хочешь попасть в тюрьму и перечеркнуть свою жизнь, ты скажешь, что это я случайно ранил ее, обучая тебя фехтованию. Понял?!

Асахи разжал его пальцы и выдернул из рук племянника Токиари меч. Мальчишка заморгал и растерянно кивнул. Он задышал глубоко, словно вышел из ступора, как только перестал сжимать красную рукоятку.

Сирена полиции уже выла совсем близко и вдруг смолкла. С улицы донесся сухой хлопок дверцы автомобиля, затем еще один. И почти сразу – шелест шагов, приближающихся к дому.

Асахи осознал: назад дороги нет, он только что подписал себе приговор, не мечом, а словом. Но страха не было, скорее, какая-то странная, обреченная ясность. Словно где-то рядом стоял Токиари – не осуждая, не хваля, а просто глядя на него. Асахи поступил так, как поступает человек, принявший гири8 – внутренний долг, который не требует благодарности. Он жертвовал собой не для того, чтобы спасти наследника рода Йокой.

Пусть по недоразумению – теперь это был его долг, и Асахи обязан был принять его. Не перед законом, а перед тенью, что стояла сейчас с ним рядом.

Глава 4

Следователь, склонившись над листом бумаги, медленно и разборчиво выводил строчку за строчкой. Сын Кимитакэ говорил нервно, обрывая фразы, будто каждое слово приходилось выталкивать силой. Но в какой-то момент он произнес главное: роковой удар нанес Асахи-сан, его учитель фехтования.

Полицейские обменялись короткими взглядами: шок подростка можно было легко объяснить юным возрастом и тем, что он стал свидетелем трагедии. Этого хватало, картина сложилась. Они арестовали Асахи без промедления – как главного подозреваемого. Холод металла коснулся запястий, и вскоре он вновь оказался в камере полицейского участка – уже во второй раз в своей японской жизни.

Отец подростка, Йокой Кимитакэ, без колебаний подтвердил версию, что сын действительно регулярно брал уроки фехтования у «мастера Асахи». Он говорил ровно, почти без пауз, словно выучил текст, не оставляя места для сомнений. Более того, он передал следователю предсмертную записку старшего брата, ту самую, что подтверждала: мечи по завещанию Йокоя Токиари принадлежат Асахи. Лист бумаги с четкими иероглифами лег на стол следователя. Эту предсмертную записку, вместе с показаниями отца подростка, приобщили к материалам дела.

Реакция и поведение Кимитакэ были легко объяснимы и в каком-то смысле предсказуемы. Сато-сан оставалась в критическом состоянии, буквально между жизнью и смертью, и он, испуганный до предела, делал всё, чтобы заслонить семью от надвигающегося скандала.

Будучи отпрыском старинного рода, Кимитакэ получил блестящее образование и с отличием окончил одну из лучших школ страны в послевоенное время. За особые успехи его удостоили личного подарка из рук императора – жеста, который он помнил и ценил всю жизнь. Позже бывший отличник Кимитакэ сделал карьеру, достойную страниц в корпоративных журналах, и к моменту происшествия занимал высокую должность в одной из крупнейших финансово-промышленных корпораций страны.

Если бы разнеслась весть о том, что сын столь влиятельного чиновника покалечил или, не дай бог, лишил жизни простую деревенскую женщину, позор неминуемо обрушился бы не только на него, но и на всю семью Йокой. Карьера Кимитакэ закончилась бы в один день, а двери в любой приличный дом – будь то университет или корпорация – для его наследника захлопнулись навсегда. Он остался бы с клеймом, которое не смывает ни время, ни связи. Поэтому Кимитакэ пошел на сделку с совестью и переложил всю вину на Асахи, тем более что тот сам подставил голову под удар, не пытаясь оправдаться.

Не обошлось и без вмешательства Куроямы. Инспектор секретной полиции вошел в участок так, словно это было собственное ведомство. Дверь хлопнула, он коротко представился, и уже через минуту на стол легла папка с делом. Лишь скользнув взглядом по протоколам допросов, Курояма расплылся в самодовольной усмешке. Депортация Асахи была невозможна – японский паспорт стал надежной защитой от этого. Но столь мелкая расправа его теперь и не интересовала. Он жаждал большего!

Курояма с наслаждением думал, как упрячет Асахи в тюрьму на максимально долгий срок. Для этого оставалось сделать лишь одно – переквалифицировать случившееся с нанесения увечий на убийство.

Всё казалось простым, но мешали две досадные вещи: во-первых, врачи, которые продолжали бороться за жизнь потерпевшей, и, во-вторых, сама жертва – Сато-сан, которая, к его раздражению, умирать не собиралась.

Асахи же, оказавшись за решеткой, теперь переживал свою несвободу иначе. Не было больше того любопытства и тихой радости спасшегося в шторм молодого моряка. Холод бетонных стен медленно вползал под кожу. Глухой гул шагов в коридоре прерывался звоном ключей, издалека доносился хриплый кашель, то ли простуженный арестант, то ли… старик. Отец?

В душе он готовился к худшему, но внешне оставался неподвижен и спокоен. Это сводило Курояму с ума. Он не мог понять, откуда у ненавистного гайдзина эта непоколебимая стойкость, позволявшая ему, несмотря на грозивший тюремный срок, переносить испытания с таким для него, Куроямы, невыносимым достоинством.

Но лишь Асахи знал, ради чего и ради кого ему предстояло пройти это испытание. Мысль о том, что он сумел выполнить хотя бы одно из обещаний, данных Учителю и отцу, приносила тихое облегчение. Раз судьба привела его в старинный самурайский род, он был готов презреть и тело, и разум, посвятив себя без остатка служению благородному клану. В этом он видел прямое продолжение заветов трактатов бусидо, которые начал изучать после смерти Токиари.

Идеи, изложенные в текстах, взволновали его, хотя он помнил, с какой настороженностью относился к ним сам Учитель. Асахи же, напротив, находил в учении множество сильных мыслей, ценных даже в мирное время. Ничего опасного, того, что могло бы вновь погубить целую страну или хотя бы чью-то судьбу, как неоднократно предупреждал Токиари, он там не увидел. Скорее наоборот: между строк он различал скрытые смыслы и тихие призывы, будто оставленные в веках нарочно для того, кто однажды их прочтет.

Спустя несколько дней гнетущего ожидания Сато-сан, к всеобщему облегчению, открыла глаза. Весть об этом разлетелась быстро, но до Асахи она дошла не сразу, словно пробивалась сквозь тот вакуум, в котором он жил всё это время. Услышав, он замер, не сразу решаясь поверить в нее.

Радость была искренней, почти осязаемой: дыхание стало легче, плечи сбросили невидимую тяжесть. Ее жизнь больше не висела на тонкой нити.