Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев

клала она голову. Все в избе пришло в негодность — ухваты болтались, чугуны были жирны и черны, стекла потрескались, рамы не прикрывались, и ветер гулял по избе, как по риге. В честь сына он добыл у соседей четверть самогона, пил с голодной торопливостью, чавкал беззубым ртом привезенную сыном краковскую колбасу, сыр, белый калач и мычал, глядя умиленно и радостно на сына, все не веря, что наконец-то он вернулся в родительский дом. Потом запел песню, которая напомнила ему молодые годы — напомнила время, когда он был здоров, силен, получал письма от жены из России:

Плещут холодные волны,

Бьются о берег морской,

Носятся чайки над морем,

Крики их полны тоской...

Сыну он постелил на топчане, достав из комода желтое, пропахшее плесенью белье. Сам забрался на печь. Почему-то и сейчас не тронул постель. Может, втайне верил, что однажды войдет в дом жена и сама разберет кровать, взобьет подушки... Может, верил в это?

Дни в деревне, после многих лет скитаний, были скучны. Деревня поздней осенью жила прибито, затаенно. Властно гулял по крышам осенний ветер, из лесов несло черным листом, дымы с риги были едки, натужно скрипело, притираясь, колодезное дерево, брякали цепи, визжали в хлевах свиньи, чуя в руке хозяина нож, чуя, что захотел он на покров жирного мясоеда.

Ради новой деревни погибал Иван Демин в распаханной смертью меже, но деревня была прежней. Она кланялась богатому мужику за меру муки или картошки, пела похабные частушки, травила себя самогоном, дралась, захлебываясь собственными зубами, гадала на картах и безделушках в сапоге, жадничала из-за гнилого бревешка (пусть сгниет, но не тронь — мое...), злорадствовала на напасти соседские, болела, молилась неистово, бесконечно и бесплодно, призывая распятого на кресте Христа, умирала покорно и ложилась на сельском погосте за густыми зарослями бузины и тополей.

День на третий после приезда Ивана в деревню, на краю, в избе под железной крышей, грянула свадьба. Вскоре гости перепились, «подглядывающие» тоже — вся деревня напоминала поле боя, через которое прошли волны горчичного газа. Люди шатались, валялись, плакали и смеялись, спали в бурьяне по косогору — с бледными и желто-зелеными лицами, ополоумевшие и больные. Один бежал с ножевой раной, кровь полоскалась на грязные колеи; подросток, раскинув ноги посреди улицы, согнувшись, умело сунув пальцы в рот, очищал свое чрево; кто-то бил стекла. Сосед Деминых, молодой мужик, шел с топором на дверь своего дома, плотно закрытую трясущейся от страха женой. Иван выхватил у него топор и, когда тот кинулся на него с кулаками, сумел сбить его на землю. Выворачивая ему руки, чтобы связать их, говорил со злобой:

— Да с чего же тогда царя-то валили? Для этого, что ль?

Мужик орал в ответ, со злобой оскорбленного насмерть человека:

— Я тоже революцию делал, и что я — права не имею выпить кружку самогона? Имею или не имею?

Отец тихонько засмеялся, когда исцарапанный, в грязи весь явился Иван домой. Он сидел у печи, постукивал молотком по подошве сапога — чинил сыну обувь.

— Ничего, сынок. У нас говорят в предзимье, в темную осень, значит: «Вот выпадет снег, посветлее будет». Так и народ просветлеет когда-нибудь, для того вы там на фронтах воевали. Не за нового же царя, а за новую жизнь, хоть те в городе, хоть в деревне. Помочь надо деревне выйти на светлую дорогу...

— Да как поможешь, — заорал Иван, — коль он слов не понимает, он готов всех перешибить топором...

И, постукивая, снова внушал отец:

— Быстро да просто курица яйцо несет. Вроде бы кок — и яйцо. Ан нет, слышал я, что растет яйцо в курице-то чуть не три недели и вот тогда и кок... Так и здесь толковать, стукать по темени-то словами мужика надо раз за разом, чтобы доходило, чтобы в его темной башке светлело, как от первого снега после осени... Вот как...

— Ишь ты, — смягчился Иван, — может быть, и верно ты говоришь, отец...

Уже на другой день потянуло Ивана на беседу. Сидеть с отцом было скучно. Выл ветер в трубе, гремели вьюшки, на дворе заливался пес. В сарае жирно и душно чавкала сырость под ногами. Сквозь щели виднелась чернота осеннего неба. Огоньки в избах тлели и гасли, наносило из деревни паленой кожей, студнем и свежим навозом.

Он приоделся — пиджак, галстук, по-модному широкий, картуз со звездой, на плечи — легкий, зимний зипунок — и двинулся на соседний посад. В избе по окнам метались огни — отсветы керосиновых ламп, слышался тихий плач и визг. Он прошел в сени, шагнул было в кухню. Его остановили два пьяных парня с колотушками, толкнули к выходу:

— Чапай, Ванек, неча тут делать, ты городской, чай, теперь...

А визг и всхлипывания за ситцевой занавеской, пылающей от отсветов, звали на помощь, и он, оттолкнув одного из парней, ввалился за занавеску. По стенам, прикрываясь платьями, в исподнем, а то и полунагие, жались девицы. Парни ходили вокруг них, освещая огнем керосиновых ламп, оглядывая, — казалось, что искали краденное. В руках у них были палки, колотушки, и они угрожающе помахивали ими. Увидев Ивана, девицы вдруг взвыли еще пуще и враз прикрылись исподними рубахами, затолкались, прячась одна за другую.

— Да это что вы? А? — так и закричал Иван, кидаясь к парням. Кто-то ударил его палкой, он развернулся, сунул кулак в лицо первому попавшемуся, тот брыкнулся о печь головой, и взметнулась яростная матерщина, как вихрь в пыльном проселке. Разъяренные парни обрушили на Ивана кулаки и палки — повалились на пол лампы, хлынул огонь. Вспоминалось потом, как в кошмарном сне — эти всполохи на белых влажных половицах, чад керосина, вопли девиц, выламывающихся из избы, топот парней, подбородки, о которые ударял разбитый в кровь кулак. Хозяйка, прибежавшая тут же, обмыла окровавленное, разбитое лицо Ивана, выброшенного из избы; только тут узнал он, что происходило:

— Страшатся парни сифилиса. То в одной деревне, то в другой больные. Носы проваливаются, гундосят, чернеют парни, вот и взялись осмотреть девок навроде дохторов. Сыпь искали это. Вишь ты...

Говорила она спокойно и даже укоризненно, казалось, упрекала: а тебе соваться не надо было, мешать. Прибавила с огорчением:

— Пол-от прожгли как... Немного еще — и не потушишь... Хорошо, пальтушки остались от беседы, вот и свалили их на огонь, задушили его, а то