Дикие кошки Барсума - Геннадий Петрович Авласенко

этот существовал, и Сарджен задавал его ежедневно (себе самому, разумеется!), и ежедневно же, хоть и безрезультатно, искал на него ответ. Возможно, ответ находился в коридорах, бесконечно долгих, извилистых каменных коридорах… и Сарджен, конечно же, принялся исследовать эти коридоры, сразу же после того, как только узнал об их существовании.

Но и коридоры эти мало чем могли ему помочь. Как бы долго они не тянулись, но заканчивались всегда одинаково: массивной металлической дверью, открыть которую у Сарджена не имелось ни малейшей возможности. А может и не двери это были, а сплошные металлические перегородки, там более, что ни ручек, ни отверстий для ключей, ни хоть каких-либо шрифт-кодов на перегородках этих не было совершено. Там, вообще, ничего не было, кроме того или другого рисунка, вдавленного в металл… даже не рисунка, а скорее, странного своеобразного иероглифа.

И всё же, скорее, от безделья и простого любопытства, нежели охваченный настоящим научным азартом первооткрывателя, Николя Сарджен старательно, день за днём, продолжал исследовать странные эти коридоры. А они и в самом деле были какими-то странными, с множеством боковых ответвлений, но без единого даже бокового помещения, узкие до чрезвычайности (два человека едва разминулись бы), и, что самое удивительное, с совершенно непонятным освещением. Ни ламп, ни светильников, ни хоть чего-либо их напоминающего, в коридорах этих не было вовсе. Стены, потолок, пол… ничего их них тоже не излучало света, и, тем не менее, в коридорах этих всегда было достаточно светло…

Кстати, в тех помещения, которые Мэри выбрала для совместного их проживания (кухня, ванная, душевая, спальня и та просторная комната, которую Мэри в шутку называла «бальной», а Николя мысленно – «залом»), освещение было самым обычным. На стенах размещались разной формы и размеров светильники, имелись также специальные пульты для включения и выключения всех этих светильников. И светильники на стенах, и душ с ванной, и все кухонные приборы и приспособления – всё это было сделано руками человека, у Сарджена даже сомнений в этом не возникало. А вот что касается странных тех коридоров…

Было в них что-то чужеродное, что-то такое, чего Сарджен не мог разъяснить даже себе самому… и это «что-то» всегда вызывало у него какое-то непонятное и весьма неприятное чувство: то ли ужаса, то ли отвращения, а скорее, и того, и другого разом…

И возвращаясь из очередного коридора назад, в такое «человеческое» их жилище, Сарджен каждый раз ощущал огромное душевное облегчение. Какой-то внутренний голос всякий раз подсказывал ему, что нужно прекращать дилетантские эти исследования, что однажды они могут для него очень плохо закончиться.

Такое и в самом деле могло произойти, ибо заплутать в бесконечных этих коридорах было проще простого, хоть все они начинались с одного огромного и идеально круглого помещения, которое Сарджен совершенно случайно «открыл» совсем рядом со своим «жилищем». Но потом коридоры эти начинали изгибаться, разветвляться и даже пересекаться между собой. Более того, Сарджен заметил как-то, что и само количество входов в коридоры со стороны округлого помещения непостоянное. В один из дней Николя насчитал там двадцать два входных отверстия, а когда заявился туда на следующее утро – их количество сократилось до пятнадцати. Впрочем, назавтра их было уже аж двадцать четыре…

Был и ещё один вопрос, который никак не давал покоя Николя: знает ли об этих странных коридорах Мэри? И если знает – что она о них думает?

Ответ на этот вопрос, конечно же, могла дать лишь сама Мэри, а ей – и Сарджен явственно это ощущал – было сейчас совсем не до этого. Что-то она делала (или искала?) в своих джунглях, и что-то у неё пока что не получалось, как надо. Дни Мэри были наполнены до отказа, их даже не хватало на всё, сам же Николя просто изнемогал от скуки и одиночества. И даже ежедневные блуждания по непонятным этим коридорам не помогали… вернее, почти не помогали одиночество это развеять…

Помогало совершенно другое, ибо был у Сарджена ещё одна ежедневная, вернее, ежевечерняя забота: терпеливое ожидание жены на каменных ступеньках здания, бесконечная тревога за жизнь и здоровье Мэри в опасных этих джунглях, особенно возраставшая, ежели ожидание это вдруг затягивалось. А после – огромное облегчение при виде приближающейся жены и сладострастное предчувствие очередной волшебной ночи в нежных её объятиях.

Удивительно, но даже превратившись вновь в «дикую кошку», по ночам Мэри вела себя почти так же, как раньше, целиком отдаваясь пылким ласкам мужа. А он, совершенно теряя голову от любви и нежности, старался всякий раз не думать о том, что вслед за ночью вновь наступит такое неизбежное утро. И что вновь его Мэри, такая нежная и такая послушная ночью, мгновенно превратится в «дикую кошку» Моргану, которая, не обращая никакого внимания на Николя, поднимется с их общей постели и с хмурым видом начнёт свои приготовления к очередному рабочему дню.

Потом Мэри (Моргана?) сухо и холодно повторит своё ежедневное предупреждение мужу, чтобы он никуда не смел отсюда отлучаться (знала бы она о его ежедневных блужданиях по странным этим коридорам!), отдаст то или иное распоряжение насчёт ужина и… вновь исчезнет в жутких этих зарослях, исчезнет до самого вечера…

А ему, Сарджену, останется лишь терпеливо ожидать её возвращения.

И очередной волшебной ночи…

* * *

Свенсон вошёл в большую, богато обставленную приёмную резидента и неожиданно обнаружил на месте пресс-секретаря… рабочую жену Холина. Впрочем, зная Холина, этого можно было ожидать…

Должность пресс-секретаря – не просто весьма значительная должность на планете Агрополис. Пресс-секретарь резидента, безо всякого преувеличения, считается тут вторым по значению человеком (после своего непосредственного босса, разумеется).

Вернее, считался, пока резидентом не стал Максимилиан Холин.

Остановившись у входной двери, Свенсон вдруг представил, как входят сюда, в приёмную, заведующие отделениями, бизнесмены и предприниматели самых разных калибров, просто представители других планет или межпланетных организаций. Все, без исключения, солидные люди, уважаемые и уважающие себя. Или, по крайней мере, знающие себе цену…

И вдруг оказываются в полной зависимости, не от женщины даже – от обычной рабочей жены, самого низшего мыслящего существа на планете.

Сам Свенсон, кстати, никогда не относился к рабочим жёнам с той долей презрительного безразличия, что полагалось почти обязательным для мужской половины населения на этой, почти целиком фермерской планете (да разве на ней одной!). Но и воспринимать рабочих жён, как настоящих полноценных людей, он, прожив тут почти два года, уже не мог… да и не были они людьми в прямом смысле этого слова. И хоть своей