Великая охота на ведьм. Долгое Средневековье для одного «преступления» - Людовик Виалле

Испании об этом свидетельствует процесс ведьм из Зугаррамурди (состоявшийся в Логроньо и завершившийся двенадцатью кострами) и сопутствовавшие ему интенсивные репрессии (от 60 до 80 жертв), перекинувшиеся в округ Лабурд по другую сторону Пиренеев, куда по приказу короля Франции отправили миссию во главе с Пьером де Ростеги де Ланкром[74], действовавшую там с июля по ноябрь 1609 года. Ветер паники, повеявший над Наваррой, был вызван добровольной исповедью Марии де Ксимильдеги, вернувшейся из Лабурда, где она, по ее собственным словам, принимала участие в слете ведьм, и рассказом священника Лорана Юальда, бывшего спутника Пьера де Ланкра.

В центре восточной Европы концепции пакта с Сатаной и шабаша проникли в Польшу в конце XVI века с германских территорий, сначала в регионы со значительным немецким влиянием как в культурном и языковом плане, так и в сфере торгового обмена. Гонения, достигшие пароксизма в последней четверти XVII и первой четверти XVIII века (большинство казней пришлось на этот период), приблизились там к такому высокому уровню, как нигде в центре восточной Европы, из-за постоянного применения пыток и слабости центральной власти, неспособной контролировать действия местных судов, главным образом муниципальных.

Принимая во внимание близость германского мира, удивляет неистовый характер запоздавшей Великой польской охоты (после 1650 г.); Брайан Левак объяснил это, в частности, военными смутами середины XVII столетия (здесь, как и в иных местах, война не благоприятствовала охоте на ведьм, время военных действий приносило дурные плоды) и наступлением воинственного и непреклонного католицизма в королевстве, где до сих пор протестантское меньшинство без больших проблем уживалось с римской церковью. Массовые репрессии также совпали с самовольным захватом светскими судами юрисдикции на ведение процессов по делам о ведовстве: протокол, с запозданием попавший в Польшу, подтверждает процедуру, уже выработанную в латинском мире, где главную роль в охоте на ведьм в новое время стали брать на себя мирские суды, особенно местные.

Однако не стоит заблуждаться: мы бы охотно стали говорить о «заражении», заимствуя слово из вокабуляра эпидемии, как это делали люди Средневековья, для которых ересь ассоциировалась с чумой. Но распространение новых порядков и влияние времени зачастую осуществлялись достаточно медленно. В целом, говоря без всякого цинизма, привлекать внимание должно не столько общее число жертв охоты (она не повлекла за собой миллиона смертей в Европе, как можно было бы написать, ее жертвами оказались по крайней мере от 60 000 до 80 000 человек, возможно, немногим больше превысив сотню тысяч), сколько ее интенсивность; там, где она начиналась, гонения принимали ритм механизма, разбивавшего человеческие жизни. Впрочем, не обязательно убивая (но как вычислить количество замученных, изгнанных, отринутых обществом и оставшихся без социальных связей?) или оставляя следы в судебных архивах, ибо самосуд во все эпохи оставался одним из величайших демонов – реально действующих – в мире людей.

Истребление женщин?

Реальность цифр

Мысль о том, что преследование ведьм явилось прежде всего драмой доминирования мужчин над женщинами в патриархальном обществе, где мужское господство сводилось к угнетению из-за страха перед женской сексуальностью, считавшейся, согласно оценке церкви и элит, всепоглощающей, отныне устарела. Она восходит к концу XIX века и первой волне феминизма в Соединенных Штатах, отмеченной, в частности, деятельностью Матильды Джослин Гейдж. В своем сочинении «Женщина, Церковь и Государство», вышедшем в 1893 году, она написала, что жертвами обвинений в ведовстве стали девять миллионов человек, в основном женщин:

На основании архивных материалов подсчитали, что начиная с 1484 г., иначе говоря, за трехсотлетний период, за ведовство предали смерти девять миллионов человек, и эта цифра не включает в себя множество жертв, уничтоженных на основании того же обвинения в течение предшествующих веков. («Женщина, Церковь и Государство», гл. 5, «Ведовство»)[75].

Вдохновленные особо рьяным и воинственным феминизмом, подобного рода оценки опираются на материал материал в тексте «Молота ведьм» (1486), согласно которому использование вредоносной магии чаще встречается среди женщин, потому что плотское вожделение женщины никогда не утихает. Разумеется, если опираться только на этот источник, окажется сложным опровергать подобие истины. В 1970-х годах пошли дальше, заговорив о «геноциде»; за десять лет 1990-х авторы, следовавшие в русле феминизма, сделали из сексуального насилия мужчин главное объяснение преследования ведьм.

Глобальные оценки процессов над ведьмами весьма показательны: без сомнения, женщины составляли две трети, даже три четверти обвиняемых, начиная с конца XV века и до начала нового времени; значит, они были, говоря словами Элизон Роулендс, usual suspects, обычными подозреваемыми в трагически завершавшихся расследованиях (Э.Роулендс «Не «обычный подозреваемый»?»*). На основе работ последних десятилетий можно сделать вывод, что женщины составляли от 70 до 80 % обвиняемых; таковы показатели альпийского региона, собранные с 1500 года. Ряд исследователей, например Эва Покс (в работе «Почему ведьмы женщины»* она воспроизводит данные, собранные для Европы Габором Kланицаем в Boszorkanyht, boszorkanyvad, boszorkanyuldozes*), высказываются за более высокое процентное соотношение для Европы нового времени – от 80 до 85 %.

Можно с уверенностью сказать, что, каковы бы ни были цифры конца XV века, число женщин, ставших жертвами охоты, возрастало. Но вопрос о преобладании среди обвиняемых женщин следует рассматривать особенно внимательно, не упуская из виду тонких отличий, зачастую не замеченных некоторыми авторами, легко принимающими формулу Кристины Ларнер Witchkraft was not sex-specific but it was sex-related (К. Ларнер «Враги Бога»*). Формула хорошо звучит (мы решили не переводить ее) и исходит от историка, слывущего «феминисткой»; формула обладает определенной актуальностью, а если она кого-то не устраивает, то ее автор предложила еще ряд других, призывающих к более утонченному анализу. Например, вдогонку предшествующей: «охота на ведьм – это охота на женщин, по крайней мере на женщин, не отвечающих своим поведением мужскому видению и, соответственно, желаниям мужчин».

Не покидая полностью территории истории женщин, анализ тем не менее сворачивает к истории полов, то есть к социальной идентичности, связанной с одним или другим полом (мужским или женским), имплицитным и эксплицитным нормам, которым личность должна соответствовать, будучи как женщиной, так и мужчиной. Пионер гендерной истории, американка Джоан У. Скотт в своей фундаментальной статье, опубликованной в 1986 году в American Historical Review, и спустя два года изданной на французском языке, пишет, что гендер является «определяющим элементом общественных отношений, основанных на заметных различиях между людьми разной половой принадлежности» («Гендер: полезная категория исторического анализа», Cahiers du GRIF, n 37–38, 1988). Тон задан; но если «гендерные исследования» часто связывались и продолжают быть связанными с борьбой активистов, невозможно игнорировать, насколько социальная и культурная конструкция, иначе говоря, историчность атрибутов женского