Первая схватка. Повести - Ефим Иосифович Гринин

Но не пропадает доброе дело рук человека, рано или поздно приносит пользу. И шалашик пригодился людям в трудную минуту. Двое уместились в нем, прижались друг к другу. Гаврик лежал на спине, а Семен, чтобы не стеснить его, на боку.

Куча старых листьев в изголовье сладко и покойно пахла прелью, и оба видели одно и то же: вдали все глубже окуналась в розовую воду вечерняя заря, а на пологом берегу ложились и ширились лиловые тени камыша.

Гаврик терзался, глядя, как пламенел закат над лиманом. Пожар в плавнях осложнил и без того нелегкую для партизан обстановку. А он валяется тут! И Колька Маленький убит! И не только обидно, что нет уже верного друга. Страшно, что не в бою, а по навету предателя Колька погиб, и песковатский отряд лишился командира, Григория Белана…

Еще страшнее, что Петька Охрименко скрылся от пули. В отряде Белана ему не много дел доверяли, но кто поручится, что не продаст он еще кого-нибудь. Гаврик прикидывал и так, и эдак. Выходило, что Петька должен быть не иначе, как в Энске, и что, кроме городских хлопцев из отряда Боровика, никто не сумеет рассчитаться с ним. Лишь бы весточку Виктору скорее доставить.

Сдерживая стоны, Гаврик проклинал свою слабость. Горели ссадины на лице, на темени ныла здоровенная шишка: сволочь-полицай двинул прикладом. Спеленутая разодранной Семеновой рубахой нога распухла, давит ее тугая перевязка.

Уму непостижимо, как Семен приволок его ночью сюда. Но теперь не дойти ему ни до Энска, ни до штаба. Семен предлагал повести его, он не согласился. Как стемнеет, сам пойдет в Песковатку, к тетке Параске. Она известит товарищей, поможет. Тут километра четыре, от силы пять, дойдет, доползет до рассвета. А Семену с запиской надо в Энск. Одна надежда на него…

Хотелось Гаврику как-то отблагодарить Семена. Слава богу, чудом подвернулся, спас от петли. Куда там! Двух слов не дал сказать.

Начал было Гаврик выпытывать, как он из лагеря сбежал. Промолчал.

А когда Гаврик предложил ему в партизанах остаться, Семен нехорошо усмехнулся: «Без меня обойдетесь». И весь разговор.

Лежит человек рядом, думает целый день. О чем? Кто его разберет. Только и спросил, верно ли, что наши войска в наступление переходят. Чудной он все же. Самое бы дело ему в отряд, потом вместе бы в армию пошли. Не поймешь его, что он делать собирается и как.

Зато поручение принял. Выслушал про Петьку Охрименко, переспросил адрес, пароль, бросил коротко: «Сделаю».

Опять же вид у него никудышный. В Энске штаб укрепрайона, там патрули днем и ночью разгуливают. На любого наткнется – и конец. А где его переодеть да побрить?

И еще одно обстоятельство смущало Гаврика: сумеет ли Семен ночью отыскать нужный дом?

– Ты в Энске не заплутаешься, найдешь адрес? – кривя губы от боли, спросил Гаврик. – Опасаюсь я…

Семен оперся на локоть, приблизил лицо к Гаврику, с какой-то тоской всмотрелся в глаза партизана. Или это в сумерках так кажется?

– А ты сам-то бывал там? – почти беззвучно опросил Семен.

– Ясное дело, сколько раз! – тоже прошептал Гаврик.

– Про Галину Петрусенко ничего не слыхал? Ни с кем не было разговора?

Гаврик насторожился. Не дело опрашивает, совсем не то. Может, он у бабы мыслит схорониться? Оно и само по себе нехорошо, да еще что за баба? А то как бы скверно не вышло. Партизан снова пожалел, что не в силах сам добраться до Энска.

– А что она за птица, Петрусенко? Где живет? – не выказывая своего беспокойства, вроде бы шутливо спросил Гаврик.

– Тебе что за дело – птица или не птица! – неожиданно окрысился на него Семен и, кряхтя, сел как-то боком, обхватив руками колени, упершись затылком в стенку. На сумеречном треугольнике входа в шалаш смутно темнел его профиль. – Знаешь – скажи, а не знаешь – нечего языком чесать. Жена она мне, вот кто!

Не мог Семен отогнать мысли о Галине. Оставался последний переход до Энска, найдет ли он жену? А если нет, хотя бы тещу повидать. Всего разок гостил он у тещи, в последние зимние каникулы. После свадьбы Галина привезла мужа показать матери. Оксане Ивановне по нраву пришелся веселый сильный зятек; полюбовалась старуха с крыльца, как вынес на руках жену из саней, как споро колол чурбаки возле сарайчика, радовалась счастливому смеху дочери; расставаясь, утерла слезы, звала на все лето к ней в садочек отдыхать.

Да не вышло, что загадали. Одно письмо получил Семен от жены. Писала, что думает переехать к матери. А потом черные вести с фронтов, одна другой горше, одна другой невероятнее, оттеснили сожаления о несбывшемся. Пока боролась, дышала Одесса, была хоть надежда на весточку от Галины: доехала к матери или нет. Раза три безответно писал Семен теще. А там уж и Энск оказался за кровавой чертой. Бобылем стал Семен, забыл, как письма распечатывают.

После смерти закадычного друга Феди Земскова никого не допускал к себе в душу, сам ворошил пережитое. А сейчас не выдержал, спросил о Галине. И, озлившись, заговорил, не ведая сам, по какой причине, раскрылся перед Гавриком, который и знать-то не знал, что такое жену утерять в коловерти войны. Откашливаясь, точно отдирая комки в горле, Семен сказал хрипло, ни с того ни с сего:

– Раз в лагере вернули нас днем с работы. Построили. У караулки легковая машина, возле нее эсэсовский офицер в чинах и с ним девица красивая, молоденькая. Братва откуда-то пронюхала, по рядам передают: девка, мол, русская. Ох, и придумал комендант Вальтер, гиена – не человек! Принесли мешки, заставили нас насыпать их песком да завязать. Расставили охрану метров на триста и погнали нас с мешками на спинах наперегонки бегать. Мы было шажком, сил-то нету. Да что ты! Лупят дубинками по головам, орут: «Шнеллер, руссише швайне, шнеллер!»… – Семен осекся, помолчал, потом усмехнулся: – Ты еще спрашиваешь, как я тебя дотащил! Это я уж маленько сил поднабрался, отживел. А там мы двенадцать человек схоронили, надорвались ребята. А девка хохотала над нашими муками да выламывалась. Ведь был у нее, наверно, парень, может, на фронте кровь за нее проливает, а она?! С того дня лишился я веры. Не дай бог такое пережить…

Гаврик весь в слух обратился. Он видел таких женщин, повылезали они, как грибы-поганки, в злую пору вражеского засилья. Но юной своей душой, ясной, не замаранной житейской желчью, он верил еще только в чистую любовь. И