Путь инквизитора. Том первый, том второй. - Борис Вячеславович Конофальский

— Для этого приехала, значит? — спросил кавалер.

— Да, а еще оттого, что Агнес в Ланн вернулась.

— Вот как, и что она? — сразу стал серьезным Волков.

— Раньше зла была… — говорила ему Брунхильда. — Криклива.

— А сейчас?

— А сейчас… — Девушка на мгновение задумалась. — Темна стала.

— Это как?

— Не знаю, как сказать. При деньгах живет, кухарку нашу погнала, свою горбатую привезла. Долги за дом выплатила, господина Роху от дома отвадила, на порог его не пустила. Больше не ругается, а глядит так, что лучше бы облаяла. Жить с ней в доме одном сил не стало.

— Ну и хорошо, что так. Рад я тому, что она тебя выжила из дома. Рад я, что ты приехала.

— И я рада, нужно было мне с вами отправляться, а не дома сидеть, так вы не велели.

Как она приехала, так все сразу переменилось. Даже дом другим стал. Посуда не так мыта, и не та вообще. Стол не тут стоит, кресла далеки от каминов. Еду не так готовят. Дом нужно стенами разгородить. Кавалеру пришлось дать ей денег. Она взяла монаха, Сыча и Марию, поехала в город, привезла новую посуду. Купила гобелены, ковер, лампы, подсвечники, постельное белье «как у людей, а не как у солдат в палатке». И вино. На двадцать шесть талеров всего вышло. А еще одела служанку Марию, чтобы не выглядела как нищенка. Все-таки при доме состоит. Та потом по деревне ходила в новом платье да к тому же и в обуви, нахвалиться не могла.

В общем, приезд Брунхильды добавил Волкову, да и всем остальным, суеты и денежных трат. Ну и пусть, зато кавалер теперь рад был от дел непрекращающихся домой возвращаться. Дом стал на дом походить, а не на берлогу. Тут и гобелены на станах, и ковер. И лампы по вечерам горели, а господа офицеры Бертье и Рене ждали приглашения к столу его. Они оба очарованы Брунхильдой были. Бертье даже пару шкур волчьих ей в подарок принес. Она их у кровати положила. Да и у жены Карла Брюнхвальда, Гертруды, завелась хоть какая-то подруга, отчего она веселой была и часто приходила в их дом даже без мужа. Поболтать. И Брунхильда тоже, кажется, счастливой стала. Хотя в улучшении дома угомониться не могла. Распоряжалась всем и Волкова даже не спрашивала. Просила у Ёгана мужиков для работ, а у Волкова денег. То стену задумает поставить, то второй этаж решит улучшить. А чего его улучшать, там никто не живет, чего там жить, под крышей, когда дом и так велик. Но ни Ёган, ни Волков ей не отказывали. Она и старалась. Утром, едва рассветало, выходила встречать баб, что несли им молоко, сама собирала яйца из-под кур, смотрела, как Мария хлеб замешивает, советовала ей, сама садилась масло бить. И при том читала Писание вслух.

Волков теперь рано не вставал. Валялся в перинах и ждал, когда Брунхильда придет звать его к столу. А Яков, слуга, уже приготовив к тому времени воду и чистую одежду, тоже ждал. И жизнь такая стала нравиться Волкову все больше. А чего еще желать человеку? Земля у него есть, женщина красивая есть, крыша над головой имеется, мужички вокруг суется. Даже хлеб растет, какой-никакой, коровы доятся. Так и старость можно встречать.

Наверное, уже месяц прошел, как Брунхильда приехала, и тут днем, чуть после обеда, пришел слуга Яков и сказал:

— Господин, там с юга какой-то господин не наш едет, и военный при нем.

Кто это мог быть? Волков вышел из-за стола и отправился на улицу смотреть, кто это там пожаловал. Жарко было, пошел он по-простому, в рубахе, даже меча не взял.

Господин был так тучен, что на коня, наверное, влезть не мог, ехал он на несчастном осле. А за ним солдат со знаменем, которого Волков не знал. На штандарте том на белом поле был красный муж с алебардой. Кавалер сложил руки на груди и ждал, пока эти люди подъедут к нему.

Толстяк приблизился, камзол его был заляпан, волосы жирны, а на берете красовалось обглоданное кем-то перо. Был гость неприятен, жирные щеки его зарастали клочковатой щетиной. И как только кавалер рассмотрел его, так сразу понял по спесивой нижней губе, что прибыл тот не с добром.

Пока толстяк слезал с несчастного осла, знаменосец выехал вперед и громко объявил:

— Советник славного города Рюмикон, помощник судьи города Рюмикон и глава Линхаймской коммуны лесорубов и сплавщиков леса, секретарь купеческой гильдии леса и угля кантона Бреген, господин Вальдсдорф.

Господин Вальдсдорф слез, наконец, с осла, отдал повод своему спутнику и, вытирая потные руки о свой замызганный колет, пошел к Волкову. Тот так и стоял со скрещенными на груди руками, гадая, зачем этот чиновник пожаловал.

— Вы ли хозяин Эшбахта? — обратился толстяк к нему без поклона. И даже берета не сняв.

— Да, — отвечал кавалер. — Что вам угодно?

— Мне и кантону Бреген, а также Линхаймской коммуне лесорубов угодно, чтобы восстановилась справедливость.

— Что за справедливость, о чем вы? — сухо спросил Волков.

— Наши люди сообщили, что вы на той неделе начали рубить лес, что есть на вашем берегу, но который принадлежит Линнхамской коммуне лесорубов. И рубили вы этот лес почти две недели бесправно.

Да, Рене и Бертье со своими людьми рубили лес и волоком таскали бревна от самой южной части его земли сюда, в Эшбахт. Часть они забрали себе, честь отдали Брюнхвальду на дом и сыроварню, а двенадцать бревен завезли Волкову. Он настрого наказал офицерам рубить только сто самых северных деревьев. И был уверен, что они не ошиблись и не обсчитались, поэтому произнес:

— Имперский землемер Куртц сказал мне, что сто деревьев растут на моей земле. А остальные я велел не трогать.

— Мне не ведомо, что вам говорил этот имперский землемер, — высокомерно начал Вильдсдорф, — только говорю я вам, что пятьдесят две сосны люди ваши срубили бесправно. То засвидетельствовал наш лесник Петерс. Коли вам будет угодно, можете проследовать к лесу и посчитать пни тех деревьев. Те, что помечены краской, порублены бесправно. — Волков не знал что и сказать, он только хмурился да злился. Хотя и злился не зная на кого: то ли на землемера, то ли на офицеров, то ли на этих чинуш из кантона, то ли на