Первая схватка. Повести - Ефим Иосифович Гринин

– Очень просто, Семен Михайлович. Она, как и вы, знает пароль, и я даже вставил ей три коронки – два резца и один клык с правой стороны. Улыбнитесь, Галина Григорьевна, пусть он увидит.

Семен отшвырнул руку Рябинина и приблизился к Галине, унимая клокотавшую в душе ярость. Она улыбнулась жалко, виновато, и коронки, еще вчера сверкавшие так задорно, тускло блеснули в уголке ее вздрагивающего рта. Семен остановился, хотел бежать отсюда, но ноги прилипли к полу. Как она нашла его? Зачем? Ведь все кончено!

– Не может быть! Не может быть! – бессмысленно повторял он.

– А ты ушел, Сеня… – с мольбой и укором прошептала она, не сводя с него мокрых слепых глаз. – И ничего не спросил…

– Нечего мне спрашивать у такой! – грубо оборвал ее Семен и поднял руки, словно собираясь схватить ее за горло. Но массивная фигура Рябинина заслонила Галину, и его голос зазвенел грозной медью:

– Перестаньте, сержант! Мы не позволим оскорблять ее!

– Уйдите, доктор! – злобно сказал Семен, грудью надвигаясь на Рябинина. – Это моя жена, не вмешивайтесь!

– Кто любит, тот верит!

Выпуклые очки Рябинина притягивали, словно гипнотизировали. Семен закрылся от них ладонями. Сотни дней и ночей он думал о ней – и вот…

– Так надо, Семен Михайлович. Ваша жена выполняет особое боевое задание, не травмируйте ее, – сказал Рябинин, отступая. – Я на минутку отлучусь…

Они не видели, куда он ушел, они видели только любимые и такие чужие глаза друг друга. Вся их жизнь была сейчас в глазах. Ведь глаза умеют говорить, умеют понимать. Умеют, если хотят, если могут…

– Жизнью своей клянусь, я никогда не забывала о тебе… – шептали губы Галины; все на свете она бы отдала, чтоб засветились прежней лаской его остекленевшие глаза. – Я люблю тебя, Сеня!

– Любишь?! – огнем опалило Семена это слово. – А лейтенант? А барон? Я все вижу.

Он замахнулся ударить ее, но рука вдруг бессильно обмякла. Галина мертвенно побледнела, вскинула голову, и он увидел ту прежнюю одесскую Галину, недоступную, недосягаемую. Такой она была после состязания студентов-боксеров, когда он, упоенный победой на ринге, наткнулся на нее в дверях зала и замер, побежденный навсегда, на всю жизнь. Он что-то пролепетал тогда, понимая, каким грубым и тщеславным выглядел он перед строгим лучистым созданием в белом свитере.

Сейчас она была такой же недоступной, такой же чужой и снова желанной. То, что открылось ему ночью, налило его ядом. Он хотел верить и не мог, уже не отделяя яви от бесчисленных видений в лагере, от которых просыпался разбитый, в холодном поту. И все-таки он жадно слушал ее.

– Меня многие видели! Я всю Украину изъездила… И всюду среди немцев… Что из того, что ты видел! А в душу мою ты заглянул?

– А кому это нужно? – взвился Семен, вдруг почувствовав ее убежденность и еще больше раздражаясь. – Кому, я спрашиваю, нужно, чтоб ты путалась с ними? Этому доктору, да? Так я ж твой муж, а не он! У меня ты спросила? Почему ты не пошла в армию? Нашлось бы там и для тебя дело!

Он считал, что она обязана была посоветоваться с ним, хотя их разделяли тогда и сотни километров, и линия фронта. Галина не напомнила об этом, не сказала, что хотела в армию, она сказала просто:

– У совести своей я спросила, Сеня. Так нужно…

– У совести? – горько засмеялся Семен, и этот смех был признанием ее правоты и сожалением о том, что провело борозду между ними. – Все ваши потуги выеденного яйца не стоят. Я был на фронте, видел, знаю… Против танков нужны танки и пушки, против самолетов – самолеты и пушки… Их истреблять надо… Они в лагерях кровь нашу пьют, а вы заигрываете с ними! В заговорщиков играете!

– Играем?!

У Галины комок перехватил горло. Назвать игрой самые страшные годы ее жизни, жизни ее товарищей, смертельную борьбу, которую они ведут! Этого она не простит!

– Уходи от них! – сурово сказал Семен. – Сейчас же! Если хочешь, чтоб я поверил… Слышишь? Идем со мной в армию!

– Нет! Нет, нет и нет! – овладевая собой, твердо сказала Галина, и глаза ее выразили нескрываемое презрение. – Не пойду! Я хотела – теперь ни за что! Можешь уходить!

Она повернулась навстречу вошедшим в кабинет Рябинину и Виктору.

– Галина Григорьевна, вы не ошиблись, – сказал Рябинин. – Им что-то известно. Нам предстоит важное, опасное дело. Командующий армией обратился к нам с просьбой, вот приказ нашего штаба. Сейчас обсудим план операции…

Два четких шага, взгляд на Семена, и еще шаг.

– Я готова, доктор!

Мысли Семена завихрились. Командующий армией?! Приказ?! Это невозможно, и это было так, он слышал сам.

– А вас, Семен Михайлович, – сказал Рябинин, – мы ночью переправим на ту сторону.

– Одного? Без нее? – Семен подошел к жене и крепко взял ее за руку. – А она здесь?.. Я тоже останусь с вами!

– Нет, сержант!

– Вы не верите мне?

– Почему? Не сомневаюсь: вы стойкий боец в строю, рядом с танками и артиллерией… – Рябинин не мог отказать себе в иронии. – А для комариных укусов нужны другие люди…

– Я не знал, что вы для армии… – проговорил Семен, теряя надежду.

– Доктор, разрешите ему остаться, – тихо сказала Галина. – Мне будет легче.

За стеклами очков в уголках глаз Рябинина собрались морщинки. Он помедлил.

– Ваше мнение, Виктор.

– Я против…

Вечеринка

I

 Су-мер-ки ти-хо спу-ска-а-а-лись,

Тра-ля ля-ля-ля ля-ля-а-а-ля…

 Сумерки наступали совсем не так тихо. На востоке въедливо ворчали пушки. В порту и на станции до полудня рвались снаряды в горящих пакгаузах, а под вечер советские самолеты второй раз летали над городом. Однако лейтенант Павлюк чувствовал себя на редкость хорошо и мурлыкал под нос полузабытую песенку.

Два солдата комендантского патруля, шагавшие вниз по Артемовской, решили, что высокий лейтенант с увесистым свертком под мышкой уже хватил шнапса, но по уставу широко развернули плечи и сильнее застучали сапогами по мостовой.

Павлюк свернул на Садовую. После восьми вечера хождение по улицам без пропуска каралось смертной казнью, и у колонки не было ни души. Но его окликнул женский голос:

– Забываете старых друзей, герр лейтенант! Идете мимо и даже не заглянули!

Павлюк сделал вольт налево и воскликнул:

– А, Ефросинья Даниловна! Пардон, Фросенька, тысяча извинений, дорогая!

Очередной Фроськин возлюбленный –