Путь инквизитора. Том первый, том второй. - Борис Вячеславович Конофальский

— Сыч нам рисовал, где ярмарка, где пристани и подъезды к ней, но он не сказал, где кто сидит, — заметил Рене.

— Он еще нарисует, — пообещал кавалер. — Память у него прекрасная. Но для начала нужно знать, сколько у нас людей?

— Сто пятьдесят два человека, — сразу откликнулся Рене. — Шестеро больны, еще двух оставим с ними. В поход готовы выйти сто сорок четыре.

— Пятьдесят два стрелка, — добавил Роха. — Все пойдут.

— Сколько людей у Брюнхвальда?

— Двадцать восемь, кажется, — вспомнил Рене.

— Двести двадцать четыре человека. Если посчитать нас и моих людей, еще десяток. Десять лошадей. Итого… — Волков задумался, считая в уме. — Итого нам нужно десяток лодок и две баржи. Рене, берите деньги, езжайте в Лейдениц и наймите десяток лодок да пару барж. Как наймете, так своих людей грузите и спускаете их по реке до заброшенной рыбацкой деревни.

— Понял, кавалер.

— Бертье, вы все окрестности знаете лучше меня, — продолжал Волков. — Езжайте-ка на юг, до рыбацкой деревни. Как следует разведайте пути, где может провести обоз, чтобы телеги не поломать и лошадей не угробить. Возьмите людей: если где-то придется подсыпать грунта или порубить кустарник, так сделайте это.

— Я знаю, как туда ехать. Я все проверю, — пообещал Бертье.

— Роха, собери все телеги, какие есть. Проверь все, дорога, сам понимаешь, будет тяжелой, обратно, даст Бог, поедем груженые. Проверь все оси и втулки. Найди Ёгана, скажешь, чтобы дал хороших лошадей к каждой подводе. Все телеги и лошади — твоя ответственность.

— Понял. Займусь сейчас же.

— С собой ничего не берем, идем налегке и одним днем. По куску хлеба, не больше. Оружие и броню берем по полной.

Вроде все, но тут же у господ офицеров стали возникать вопросы. И Волков проговорился с ними допоздна. А его сестра Тереза с детьми и госпожа Бригитт Ланге сидели на лавке у стены. Ждали, пока господа разойдутся. Госпожа Элеонора Августа фон Эшбахт давно поднялась на второй этаж, который только что закончил архитектор. Там теперь у Волкова была спальня. Кухню отделили, а вот столовая стала спальней для его сестры Терезы, детей и теперь еще для госпожи Бригитт. Не отправлять же госпожу Бригитт в людскую, где спали Сыч, Максимилиан, Мария и Увалень. Так что Бригитт с детьми и Терезой спала на лавках, на которых сейчас сидели офицеры.

Когда они наконец разошлись, Мария, сестра и Бригитт стали сдвигать лавки и стелить на них перины, а самая маленькая племянница кавалера, Катарина, взобралась к нему на колени и спросила:

— Дядя, а вы собираетесь делать какое-то дело?

— Откуда ты знаешь? — усмехался Волков.

— Мама сказала, чтобы мы не шумели и не мешали вам разговаривать и делать дело. Какое вы собираетесь делать дело?

Он опять засмеялся:

— Я собираюсь наказать злых еретиков, которые избили палками моего товарища.

Глаза девочки сделались круглыми. Она стала говорить о том, что там, где она жила раньше, половина людей были еретиками. И что ей было страшно там жить, так как церкви в тех местах без святых отцов. А здесь все церкви со святыми отцами, здесь ей спокойно. Честно говоря, Волков подумывал, что и сестра Тереза, и дети — все они приехали с севера, так что, наверное, и крещены дети в еретической вере, и теперь обрадовался, засмеялся. Другие дети тоже подошли послушать их разговор. Он расспросил их о том, как они учатся, не тяжело ли им, не мучает ли их брат Ипполит? Нет, им тут нравилось, да и немудрено: прежняя жизнь их скорее походила на рабство, ни дома у них не было, ни еды вдоволь, только объедки. Работа в трактире с утра до вечера. Сон на кухне, под столами. Одежда — лохмотья.

Наконец, постели оказались постелены, и мать позвала девочек спать.

Волков тоже встал, но, прежде чем подняться в опочивальню к жене, остановился перед Бригитт Ланге.

— Потерпите немного, поспите пока с моими племянниками, — сказал он ей. — Скоро построят дом, и у вас будет комната.

Она даже, кажется, испугалась такого внимания. И, улыбаясь смущенно, отвечала:

— Господин, не стоит вам волноваться из-за меня. Я могу и на лавке спать, мне не впервой.

Он только кивнул, ничего не сказал больше, пошел наверх, в спальню.

Жена еще не спала, лампа с ее стороны кровати горела. Элеонора то ли читала, то ли делала вид, будто читала книгу, и теперь смотрела на кавалера недобрым взглядом.

— Отчего вы, госпожа моя, не в радости?

— Отчего же мне быть в радости, если живу я, как холопка, не в покоях, а в хлеву каком-то.

— Потерпите, я дом велел строить, — сказал кавалер, стягивая сапог.

— Надумала я, — ответила ему Элеонора Августа, — что, пока дома у меня подобающего не будет, к себе я вас допускать не стану.

— Отчего же так? — усмехался кавалер, снимая панталоны.

— Оттого, что детям моим в таком доме рождаться не должно! — заносчиво сказала жена.

— А теперь, госпожа сердца моего, — начал он, залезая к ней на кровать, — запоминайте, что я вам говорю. Брать я вас буду когда хочу и где хочу, потому что право это мое, данное мне Господом и батюшкой вашим. Вас не силком под венец вели, и Церковь мое право освятила.

Он откинул перину, схватил жену за ноги и рывком подтянул к себе, она только вскрикнула от испуга. А он спокойно продолжал, задирая ей подол рубахи, она снова была похожа на лягушку, что валяется кверху брюхом:

— А рожать вы будете там, где получится. Хоть в шатре, хоть в этом доме, хоть в обозной телеге. Знали вы, за кого шли. Знали вы, что выходили вы замуж за воина, а не за сеньора или вельможу придворного. — Она хотела что-то ответить, но он ладонью закрыл ей рот: — Молчите и подчиняйтесь!

⠀⠀

Следующий день был полон хлопот, в последний момент выяснилось, что многие телеги плохи и что на те телеги, которые хороши, лошадей здоровых не хватает, а еще, что людей будет меньше рассчитанного. И что лодок столько, сколько нужно, нанять не удалось. Да и те вроде как соглашаются, но хотят знать, куда им плыть и что возить. А говорить лодочникам о том было нельзя. Приходилось врать.

Вопросов появилось много, все нужно было решать. Только к вечеру приехал Бертье и сказал, что дороги, по сути, нет, но он проведет груженый обоз от юга, от рыбацкой деревни, до Эшбахта.

Офицеры разошлись к людям своим. Максимилиан, Увалень и Сыч стали носить