Роман без героя - Александр Дмитриевич Балашов

литературы без этого не бывает. Наше поколение Отечественную войну 1812 года изучало не по учебнику истории, а по «Войне и миру» Толстого. И попробуй скажи, что граф Лев Николаевич, в этой войне не участвовавший, ошибался, когда трактовал тот или иной образ…

Я перевел дух, потянулся к бутылке.

– Так выпьем за любовь, которая исцеляет всё, кроме, увы, синдрома Карагодина.

Доктор Шуля опустил очки на кончик своего о швейковского носа, исписанного мелкими красными сосудиками закаленного антиалкогольными войнами пьяницы, сказал с дидактическими нотками:

– Беспричинная восторженность, как и беспричинный страх, гневливость, злопамятство – это тоже синдром Карагодина…

– За синдром!

Мы выпили.

– Но ведь встреча с Куцинской была не случайна. Не бывает случайностей в жизни. Это известная закономерность: не было бы Любочки, не было бы и красного героя Щербатого, революционным сказкам которого поверила красавица. И другая бы жизнь сложилась у мелкого беса Петрухи Черного.

Пашка поискал глазами, куда бросить свой огрызок, не нашел пепельницы и торжественно водрузил обкусанное яблоко на мою стопку бумаги, которая, как известно, всё стерпит.

– Но в том-то и дело, что все было. Стоит только убрать одну бабочку из прошлого – и хана настоящему. Всё развалилось на атомы. Ход истории покатился по другому руслу… Лучшему или худшему, но по дру-го-му.

Эту фразу он проговорил с интонацией старого университетского профессора, которому до смерти надоели банальности школяров.

– Я же гипотетически, так сказать…

– «Гипотетически»… – передразнил он. – Откуда только таких глупых наукообразных слов набрались, господин начинающий писатель?

Он доел яблоко и сам наполнил наши стаканы.

– Правильно сделал Степка Карагодин, наш незабвенный Чертенок, что снял тебя с исторической должности главного редактора местного брехунка. И даже места школьного учителя истории не дает…

– Это почему? – обиделся я и отодвинул от себя стакан.

Альтшуллер покачал головой:

– Да потому, что даже круглый троечник на истфаке, что история не имеет сослагательного наклонения. «Было, было, было – да прошло…». Вот эпиграф к жизни настоящего историка. Выводы будут делать политики, под дудку которых пляшут авторы учебников по истории.

Конечно, он прав – Пашка Шулер! Прав, как всегда, зараза… Кажется, только он при эпидемии нынешней социальной истерии избежал «синдрома Карагодина». Или принимает противоядие в виде вот этого дешевенького винца.

Я выпил один, не чокаясь с Пашкой.

– Ты что-то долгенько на первой мировой застрял… Основные события в «Записках мёртвого пса» дальше…

– Не дает Чертенок сосредоточиться, – сказал я. – Степка из области вызвал какую-то ревизию КРУ во главе с бывшим начальником УБЭПа. Ковыряют, как я расходовал редакционный бензин за последние пять лет… Надеются, что торговал ГСМ налево и направо. Про бракованную спонсорскую бумагу вспомнили. Копают землекопы…

– А ты зря смеешься, – посерьезнел Фокич. – Наш глава всему голова. Сажать собираются.

– Как это – сажать?

– Да просто. Напишут неподкупные ревизоры то, что надо Чертенку, свидетелей найдут. Из твоей же конторы. Свидетелей много находится, когда их по-настоящему ищут. Потом тихой сапой дело в суд передадут…

– Постой… Средневековье какое-то.

– История человечества идет, мой друг, по кругу, а не по спирали. Сейчас мы в круге, параллельном времени, когда инквизиция подменяла и нравственный, и юридический законы.

– А чего же они от меня хотят?.. – печально глядя на почти пустую бутылку, пессимистически спросил я сводного брата своего.

– Чего, спроси, хочет Степан Григорьевич… – он долил остатки крепленной «Анапы» себе в стакан.– Да ты же, чего… Покорности. Не лояльности – ты же не Евтушенко и даже не Дарья Донцова, – а элементарной рабской покорности. Смирения крепостного холопа. Вывалившегося из ряда гордеца. Ух, как они, брат, ненавидят гордых людей…

Доктор Шуля выпил магазинную бурду залпом, как противную, но необходимую для выздоровления микстуру.

– Я всегда говорил, что гордыня – наказуема, – пессимистически оценил я содержание, точнее – полное его отсутствие – в винной бутылке.

– Да не гордыня это, в том-то и дело, что не гордыня. Гордость для них звучит так же, как непокорность. Как Правда. Россия задохнется от удушья бездуховности, захлебнется меркантильностью в предложенном нам Западом капитализме, Европейском или любом другом союзе, в ВТО, КБО, у черта или ангела за пазухой, – если не будет трех главных ориентиров: Любви, Добра и Правды. Нет этих векторов движения – Россия мертва. Ни голод, ни войны, ни сверхсовременное оружие не в силах разрушить Русь-матушку – не родился еще такой витязь в тигриной шкуре… А вот убери с пути нашего этих трех сестер – и всё! И нет России. Нет русского человека. И никакие государственные подачки, премии за второго ребенка не спасут нацию от вымирания. Тогда им и наши слободские земли выкупать не придется. Бери – не хочу. Мертвые не взыщут… Понимаешь?

– Я одно понимаю: прады боялись и боятся всегда, если правда не на стороне власти… Я ведь помню, Паша, как диссидентов усмиряли… Но нынче диссидентов нет.

– Времена, конечно, меняются… Но вместе с ними меняются только методы, но не цель. Методы, разумеется, не те, что при «дорогом Леониде Ильиче»… В мордовские лагеря тебя не погонят. Тебя посадят, как уголоника. И не за гордыню, а все то же банальное правдоискательство. Сладок этот плод во все времена. Потому что – запретен. Степан потоньше, поумнее своих знаменитых родственников будет. Пришьют тебе преступную халатность, растрату или чего там – и в кандалы. И на каторгу. Да на уголовную, не на политическую, где «университеты» проходят… Глядишь – и склонилась в поясном поклоне еще одна русская бошка правдолюбца. А не склонилась, так отскочит. Нет головы – нет проблемы.

– А суд, наш самый гуманный суд в мире? А правоохранительные органы? Разговоры о гражданском обществе, правовом государстве?..

– Господи, Иосиф… Все от человека, все – в человеке. Сейчас ведь не политическая, а , так сказать, нравственная инквизиция. О, времена, о нравы… Кто осудит нравственную позицию сильных мира сего? Не родился в России еще такой прокуратор Пилат.

И тут я понял, что все эти дни только неясно мерцало серди последних событий, случившихся со мной. Паша танцевал от печки и с необычайной полнотой обозначил в своем монологе те мотивы, которые меня и привели к переосмыслению жизни. Я-то, дурак, думал, что своими статьями, позицией, борьбой, наконец, я приближаю новый день молодой России, что народ мой многострадальный и талантливый от природы, будет жить достойно хотя бы в ХХI веке… И наконец – прозрел, как щенок в сенном сарае. Увидел, что, заступаясь за попранную Правду, я все-таки еду к русской печке!.. Я возвращаюсь к ней. И на душе становилось теплее,