Лахайнский полдень - Алексей Анисимов

Асахи не знал, но Кимитакэ, видимо, не ждал ответа и продолжал:

– Когда-то здесь находилась резиденция клана Хосокава из Кумамото. Моя семья, Йокой, имела с ними родственные связи. Но единым кланом мы так и не стали. Были свои причины…

Кимитакэ вдруг тяжело вздохнул, и в этом было что-то бόльшее, чем усталость. Асахи не понял, что вызвало такую внезапную тяжесть: неужели эти воспоминания ранили столь глубоко? Но Кимитакэ продолжил говорить, словно кружился осторожно вокруг какой-то важной темы и боялся сделать последний шаг к самому главному.

– Моя бабушка была страстной поклонницей кабуки. Именно она открыла мне театр как способ говорить о душе японца. Она обожала настоящий женский танец18. Песню… – Он взглянул на Асахи, словно проверяя, слушает ли тот, и вдруг спросил: – А вы знаете, что основательницей жанра была синтоистская жрица?

Асахи не ответил, не успел. Да и Кимитакэ, похоже, опять не ждал ответа. Он говорил, догонял собственную мысль:

– Она танцевала в высохшем русле реки Камо, когда Киото был еще столицей. Танец ее хоть и был ритуальным, но в нем звучала сила. Свобода. Она носила мужской костюм, пародировала самураев и пела так, что на нее стали приходить не только паломники, но и знатные господа. А потом пригласили ко двору. Так всё и началось…

Он говорил с увлечением. Глаза оживились, голос обрел энергию. Асахи подумал, что Кимитакэ даже не замечает, как преображается, рассказывая о театре.

– Вокруг нее начали собираться женщины. Одни танцевали, другие пели, третьи просто хотели быть рядом. Так и возникли первые труппы – женские. На сцене играли только женщины. Удивительно, правда! В том числе и мужские роли. Смешно, остро, дерзко. Всё – на грани. Публике особенно нравилось, как они высмеивали самураев, – усмехнулся он.

Асахи слушал, не произнося ни слова. Он видел, как монолог вытесняет из Кимитакэ напряжение. Сам же он, убедившись, что брат Учителя жив и здоров, успокоился и мыслями уже тянулся к «Аомацу».

– Театр стал безумно популярен. Но… – Кимитакэ коротко вздохнул, – он стал и слишком вольным, распутным. Настолько, что сёгунат Эдо решил: хватит. Женщин на сцену больше не пускать. Навсегда. Всё во имя нравственности. Хотя, конечно, это больше политика, не мораль. Но так исчез женский кабуки. – Он замолчал на пару секунд, отпил чаю и продолжил спокойнее: – Тогда на сцену вышли юноши. Красивые, с поставленными голосами. Соблазнительные… И снова скандалы. Юношей тоже запретили. Оставили только мужчин, зрелых, надежных. Они играли всех – мужчин, женщин, стариков, героев, любовниц… И знаешь, какой спектакль стал самым популярным в тот период?

Асахи успел чуть качнуть головой.

– «Самоубийство влюбленных». Пьесу специально для мужского кабуки написал отпрыск из самурайской семьи. История парня и девушки, которым не суждено быть вместе. Они убивают себя, красиво, благородно, влюбленно. – Кимитакэ на мгновение прикрыл глаза. – Из театрального зала идея вырвалась наружу… Пьесу запретили. Чтобы спасти людей от самих себя. Но было поздно. В народе идея осталась как миф. Как идеал. Умереть честно, страстно ради любви… или чести. – Он посмотрел на Асахи и вдруг заговорил, почти не двигая губами: – Я думал об этом. Много. Иногда слишком много.

Асахи так и не понимал, к чему Йокой-младший ведет этот странный, закрученный разговор, но чувствовал: тот петляет, уводит, кружит… и вот-вот ударит в центр. Поэтому он не решался прервать его – ни вопросом, ни репликой.

– Мой брат оказался прав, – вдруг проговорил Кимитакэ, голос звучал уже глухо, почти раздраженно. – Нельзя жить, боготворя смерть. Нельзя строить вокруг нее идеал, каким бы красивым он ни казался. – Он вздохнул и продолжил чуть спокойнее: – Я женился поздно. У меня только один сын. И я люблю его больше, чем кого-либо в жизни. Если бы ты тогда не спас его… если бы он попал в тюрьму и опозорил нашу семью… – он запнулся, – я бы… покончил с собой. – Кимитакэ всхлипнул, первый раз за всё время. Тихо, почти неслышно. – Понимаешь, – заговорил он вновь, – я ведь сам когда-то был влюблен… в смерть. В эту якобы благородную и патриотическую идею. Мне казалось, что она – высшая форма любви: к родине, императору, родителям. К тем, кого я почти не помнил. Меня воспитывала бабушка: отец погиб на войне, мама умерла следом от тифа… – Голос предательски дрогнул, но он договорил: – …по крайней мере, я так думал. Всю жизнь. И на этом строил свою. Я гордился отцом. Презирал брата. Считал его мягким, трусливым. Недостойным. Он не хотел защищать страну. Он даже не говорил о чести… Но теперь вижу – он никого не предавал, просто не хотел умирать ради чужой идеи. Хотел дать мне лучшую жизнь.

Кимитакэ резко поднялся, развернулся и уверенно подошел к изящному комоду из красного дерева, что стоял у него за спиной. Открыл резную дверцу и достал деревянный футляр. Тот словно нес в себе особое напряжение. Держа футляр обеими руками, Кимитакэ медленно вернулся, поставил его у низкого стола, опустился на колени и открыл крышку. Внутри лежал вакидзаси. Асахи сразу узнал его – меч Токиари, тот самый. Он не видел его с тех пор, как покинул Кумамото. Теперь, глядя на изящную рукоять, он словно встретил старого друга – опасного, но близкого.

– То время, что он был у меня, – заговорил Кимитакэ, не глядя на Асахи, – я чувствовал, как он дышит. Будто шепчет в темноте. Иногда среди ночи я вставал и шел к нему. Брал в руки. Из ножен не вытаскивал сразу. Просто держал. Представлял, что если снова над страной сгустятся тучи… если всё обернется позором… то я, может быть, смогу защитить. Отстоять честь… Очиститься. И чаще всего, – продолжил он тише, – я представлял, как вставляю лезвие себе в живот. От одного бока – к другому. Медленно. Без шума. Я расписывал это в голове до секунды. Что чувствую. Как дышу. Как закатываются глаза. Уходит кровь… Наверное, будет страх и боль. Но я видел в этом что-то… гордое. Я жил так, словно искал повод умереть. Не сразу. Не грубо. А театрально. Чтобы выглядело красиво. Патриотично. Правильно…

Он замолчал. Асахи показалось, что уже всё сказано, но затем:

– Пока однажды ночью я не застал с этим мечом моего сына.

Он опустил взгляд. А потом расплакался. Беззвучно, глухо. Слезы текли по щекам, падали на колени, капали на ножны. Он сидел, склонившись над мечом, и рыдал. Не громко, не в истерике. Как плачет взрослый мужчина, потерявший последние