Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

любили в Москве». Этакий гешефтмахер, делец от искусства. Некоторое время он жил у них в Тель-Авиве, ходил на выставки, давал интервью журналистам о жизни московского андеграунда. В каждом интервью обязательно расписывал свой «случай на таможне». Ирине, уже знавшей правду, всякий раз приходилось переводить эти враки на английский: Виталик, не знавший языков, использовал ее в качестве переводчика. Потом он уехал в Европу, и с тех пор они никогда больше не общались.

«Ты мне напомнил, и я стала переписку ворошить. У Миши же остались письма, которые Виталик ему из Москвы писал. Штук тридцать, наверно. Стала их читать и не могу остановиться. Там столько всего! Вот я попрошу Илью, это человек, который приходит нам помогать, попрошу его отсканировать и тебе пришлю. Это очень интересно…»

Письма длинные, бисерным почерком. С умеренным количеством ошибок («Вообщем», «как-будто» и т. д.), жаргона и мата. Я начинаю с конца: предотъездные письма — о походах в ОВИР и каких-то сделках, об отсутствии денег, о том, как знакомые отказываются помогать и «обсирают». Где-то в середине Виталик впроброс сообщает о том, что «кстати, недавно трахнул» какую-то общую приятельницу. В конце письма — заверения в любви и преданности семейству Гробманов, обещания скоро приехать и приписка «А до отъезда я со своими талантами еще многое успею». В другом месте: «О настроениях. Если будут деньги, настроения будут прекрасные». Другое, видимо, более раннее письмо — про московскую богему. Про Алейникова, который «допился до такой морды, что ничего ему не оставалось кроме как отпустить бороду и поселить у себя Аню Лимонову». Про Лимонова и его «очень интересный роман», который тот везде читает, беря по рублю со слушателей, «но воздуха ему все меньше». Про другого приятеля: «Его новая жена бросает ему в голову горячие утюги, совершенно охуевшая, истеричная советская личность, страдающая тяжелой ненавистью ко всему человечеству». Заносчиво-пренебрежительные суждения обо всем. «Познакомился с таким-то. Вроде не говно». Меня раздражает этот стиль, хоть я и понимаю, что это всего лишь механизм самозащиты, проявление плохо скрываемой неуверенности в себе. В конце письма — обращение к адресату: «Напиши мне, Мишенька… С одной стороны, это хорошо, что ты мне не пишешь, это значит, что ты основательно забрался в свою новую оболочку, но с другой стороны мог бы оторвать свою узкую жопу от важных проблем и написать мне о том, о сем, просто так, а не через таинственные каналы».

В этих письмах упоминаются и лианозовцы, и Булатов, и Кабаков, и Рабин, и Неизвестный. Пьянки, любовные романы, прочие сплетни. Собственно об искусстве — ни слова. Но — завороженность средой, живой интерес к ее участникам, желание стать ее частью (ведь он — извне) и точное схватывание ее напряжения и энергии, не через осмысление искусства и разговоров о нем, а через бытовуху, которую он на тот момент только и видел. Может, это — признак времени, мне человеку из другой эпохи, уже не очень понятный: оболочка становится содержанием, сам образ жизни андеграунда, противопоставляемый удушью советского быта, превращается в высказывание, в акцию протеста, и потому ставится во главу угла. Конечно, это не письма Цветаевой к Пастернаку. Скорее — Керуак или Генри Миллер. Эпатирующее бытописание как художественный прием. Ирина говорит: «Он был живой, способный мальчик, впитывал все, как губка…» Какой же все-таки длинный, непредсказуемый путь — не от шалопая и тусовщика до дельца-прохиндея (тут как раз все вполне предсказуемо), а от гешефтмахера из израильских воспоминаний Ирины до эксцентричного бессребренника, каким он предстает в рассказах Жаркова и Ирис. Или это не эволюция, а разные стороны одной и той же личности, непостижимым образом сосуществующие? Воистину «Расёмон».

* * *

В эмиграции он, как и многие, оказался не у дел, никому не нужен и неизвестен. На обочине. И с достоинством принял это. Окружил себя «своими», которых тщательно отбирал по не всегда очевидному принципу. Законсервировался, стал «писать в стол», что очень видно, в конце концов, по конечному результату, корпусу его работ, которые он писал по десять, двадцать, тридцать лет, уже только для себя, ни для кого больше. Они герметичны, недосягаемы. Понимаю, что там целый мир, но в него нет доступа. Это «осенний крик ястреба», и в нем нет никакой романтики. Впрочем, все могло бы быть гораздо хуже. В конце концов, он прожил «на всем готовом», комфортно, в прекрасном городе, имея возможность заниматься только творчеством, имея почитателей в лице Ирис. В этом его главная удача: он нашел Ирис. И теперь она продолжает его одиночество.

Он был старше ее на восемнадцать лет, и она, начиная со своих девятнадцати, боготворила его, растворялась в нем — это видно даже сейчас. Теперь она собирает по всему миру его картины для своей частной коллекции, которую никому не показывает, нигде не выставляет. Его искусство принадлежит ей, и только ей. Она посмертно оберегает его от недоброжелателей. А Эпштейн с Жарковым, кажется, оберегают ее (последняя воля Виталика). И она за всех всегда платит. Old money. Как она жила последние одиннадцать лет? Занималась собиранием его работ, ухаживала за могилой. Ее кромешное одиночество ощутимо в первые же минуты общения. Она живет одна в своем роскошном фамильном особняке в 19‑м районе и оберегает Виталика посмертно, не подпуская никого к себе и к нему, к его искусству. Детей у них никогда не было. Я хочу пригласить ее к нам в Нью-Йорк, но это нереально: она никогда не выезжает из Вены.

Разумеется, жизнеописание Виталика, как и другие жизнеописания в этой книге, не претендует на полную достоверность. Это — моя интерпретация, основанная на противоречивых свидетельствах очевидцев; возможно, она далека от реальности. Возможно, она — вообще мимо. Как и вопрос, которым задается биограф, незаметно начинающий идентифицировать себя с тем, чьи жизненные итоги он подбивает. Вопрос, от которого не отмахнуться: что, если все было заблуждением, ошибкой? Для Виталика — искусство, а для Ирис — любовь к Виталику? Пугающая мысль. Но теперь, когда жизнь человека прошла, эта мысль лишена веса. Нет никакого объективного критерия, который перевешивал бы прожитую жизнь «на чаше точных весов». Жизнь прошла и тем самым доказала свою правоту, возвела себя в разряд единственной возможной истины. Другой быть не может.

Напоследок Ирис подарила мне альбом репродукций Виталика — каталог его последней выставки «Vermessen von Raum und Zeit». Эта итоговая выставка-ретроспектива проходила в кельнском Museum Ludwig в 2010‑м, за два года до его смерти. В альбоме я увидел один из его