Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

Даже русская речь на улицах как тогда слышалась, так и сейчас. Тогда — советско-еврейские эмигранты, сейчас — украинские беженцы, российские «релоканты». Рассеяние, повторяющееся из поколения в поколение. «Но сейчас русской речи куда больше, чем было тогда, да и публика куда разношерстней». Уже непонятно, кто откуда и зачем. Русские? Украинцы? Евреи? «Вы из Украины или вы здесь давно?» — спрашивали у моего друга Максима Осипова деликатные немцы. «Вы армянин или грузин или… другое?» — спрашивал у меня таксист в Ереване.

* * *

Кого я ожидал встретить? Из обрывочных рассказов Жаркова с Эпштейном я составил мысленный образ эдакой генеральши, колючей, надменной, такой, при которой требуется ходить на цыпочках и вести скованные беседы. Шаг влево, шаг вправо — скандал, вон из этого дома. Образ скорее восковой фигуры из музея мадам Тюссо, чем живого человека. Надо сказать, ни Жарков, ни Эпштейн не рассказывали ничего такого, из чего могла бы сложиться эта картинка. Скорее она была следствием моей всегдашней склонности ожидать худшего. Мои неврозы, помноженные на бесконечные разговоры о том, как Ирис не хочет встречаться, никого к себе не подпускает. Словом, я настраивался на знакомство с фифой и цацей. Оказалось, ничего подобного. Веселая, обаятельная, сразу располагающая к себе какой-то детской искренностью реакций. Разговорчивая и внимательная к собеседнику. И в то же время — закрытая, по-видимому, ранимая, несколько не от мира сего. До сих пор любящая, обожающая, боготворящая Виталика — после 35 лет совместной жизни и 11 лет со дня его смерти.

Мы встретились, как и договаривались, на Дёблингском кладбище, в 19‑м районе. Знакомый, возивший нас по Вене накануне рандеву с Ирис, объяснил, что в 19‑м живут богачи, old money. Что же касается кладбища, оно знаменитое. Кто только здесь не похоронен, от сдавшегося нацистам президента Австрии Вильгельма Микласа до основоположника сионизма Теодора Герцля. Могила Виталика выглядит презентабельней многих. На черной мраморной плите — его автограф, фрагмент одной из его картин и фотография 1975 года, где он — вылитый молодой Аль Пачино. Под плитой — роскошный цветник: ирисы, тюльпаны, гиацинты и проч. Кажется, никогда еще я не видел такой ухоженной, лелеемой могилы. Ирис живет рядом с кладбищем и бывает здесь почти каждый день.

Мы читаем кадиш, ставим свечки и кладем камушки. «Можно сфотографировать?» «Конечно, можно». Фотосессия у надгробия: Ирис, я и молодой Виталик на фотографии 1975 года, еще до знакомства с Ирис. Вот и встретились. «Хотите посмотреть на могилу Теодора Герцля? Она тут совсем рядом. Правда, самого Герцля там нет, его прах был перевезен в Иерусалим в сорок девятом».

После посещения могилы Герцля мы идем есть суп с яичной лапшой в кафе через дорогу от кладбища. В этом кафе устраивали поминки после похорон Виталика, и с тех пор Ирис бывает там регулярно, всегда заказывает один и тот же суп. Жарков заказывает пиво, мы с Эпштейном — белое вино. Ирис пьет лимонад, спиртного она не употребляет. «Ты же видишь, какая она у нас хрупкая. Если выпьет полбокала вина, ей станет плохо». Действительно хрупкая, субтильная. Похожа на бывшую балерину. У нее светлые волосы, собранные в хвост, бледная кожа и большие глаза, жирно обведенные карандашом, отчего они кажутся впалыми. Одно из тех лиц, которые в старости выглядят — нет, не молодыми, а именно юными, даже подростковыми. Как будто смотришь на старшеклассницу, а она вдруг оказывается пожилой женщиной.

Жарков с Эпштейном приехали из Дортмунда на машине. Почти четырнадцать часов езды. Стартовали в час ночи. «Мы, как бедуины, любим путешествовать ночью. По звездам ориентируемся». Невозможно поверить: все ради того, чтобы познакомить меня с Ирис. Но теперь им нужно отдохнуть, Жарков должен хотя бы пару часов поспать, Эпштейн мечтает принять душ. «Встретимся уже вечером». На вечер я заказал столик в ресторане, который горячо рекомендует нам TripAdvisor. Лучшие кнедли и тафельшпиц[71] в городе. Ирис согласна, но при одном условии: место выбираю я, а платит она. Если нет, она не пойдет. «Просто у них с Виталиком так было заведено, — поясняет Жарков, — для них это был пунктик». Кажется, у них в семье вообще было много «пунктиков» и правил. Например, запрещалось произносить имя друга юности Гробмана (об этом меня предупредили заранее). Правила, которыми они постепенно отгораживались от мира, всегда способного обидеть.

Они познакомились в 1977‑м в пансионе для советских беженцев, который держала ее мать. Виталик приехал из Германии встречать своего двоюродного брата (брата? какого? фамилия мне ни о чем не говорит — стало быть, по материнской линии). Она увидела его, спускавшегося с лестницы, и поняла, что это — ее судьба. Он же, увидев ее, пригладил волосы. Несколько месяцев он водил ее по выставкам. Потом сделал предложение. Ее родители были против. Мать сказала: вернетесь в Кельн, все встанет на свои места. Мы не запрещаем вам общаться с нашей дочерью, но со свадьбой не торопитесь. Подождем годик-другой, а там посмотрим. Как выяснилось позже, у нее имелся уже на примете для дочери перспективный жених-адвокат. Виталик этого не знал, но и вернуться в Кельн без невесты не согласился. В тот вечер справляли день рождения какого-то друга семьи Ирис. Мать подняла тост за именинника. Когда все выпили, встал Виталик со словами: «А за нас с Ирис выпить никто не хочет?» Неловкая тишина. «Хорошо, — сказал он, — тогда мы уходим. Пойдем, Ирис». И увез ее в Кельн. В ответ мать Ирис наняла троих бандитов, чтобы те вернули ей дочь. (Бандитов? — «Да-да, — настаивает Ирис, — это были самые настоящие бандиты, как в фильмах!») Они приехали с вестью, что отец Ирис тяжело болен, и ей необходимо срочно вернуться. «В таком случае я тоже поеду», — вмешался Виталик. По пути из Кельна в Вену он пообщался с молодчиками и обо всем с ними договорился. Заодно выяснил, что болезнь отца Ирис — ложь. И вот они приезжают в Вену. Мать Ирис расплачивается с теми, кого наняла. А где же больной отец? Вот он, здоровехонек. «Ну и прекрасно, — говорит Виталик, — у вас все здоровы, значит нам пора». Они с Ирис снова встают и уходят, и те же самые бандиты увозят их обратно в Кельн.

С тех пор с родителями Ирис он ни разу не общался. Или они не общались с дочерью и ее проходимцем-мужем. Но наследства не лишили. Old money, на которые Виталик с Ирис просуществовали всю жизнь. Жили скромно, без излишеств. Кажется, за все