Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

из народного творчества, ты называешь персонажей «мой брат», «моя сестра», «мой отец». «Однажды мой дедушка, отец моего отца, сказал моей бабушке: поскреби, жена, по коробу, помети по сусекам, не наскребешь ли теста на колобок…» Такое «присвоение» общеизвестного сюжета не делает тебя лжецом, а подтверждает твою принадлежность к роду, племени, нации, породившей этот сюжет.

Борис Херсонский в одном эссе пишет: «Семья отца проживала в Одессе, семья матери до войны — на территории тогдашней Румынии, в Бессарабии. Мои родители никогда бы не встретились, если бы война не занесла моего дедушку со стороны отца в Черновцы, куда вслед за ним на короткое время перебралась и бабушка Раиса (Рахиль)…» Удивительно: как будто читаешь историю собственной семьи — те же места, даты, обстоятельства. Неповторимая история оказывается типовой; это история про всех нас, одна на всех, и уже думаешь, а много ли в ней индивидуальных черт? И еще думаешь: все-таки есть стая, коей ты — часть. Хотя как можно говорить о какой-то там стае, когда тот же Херсонский — в Италии, а ты — в Мелвилле на Лонг-Айленде? Общая у нас только история, но она и вправду общая. Как писал когда-то в юношеских стихах поэт Филипп Николаев (цитирую по памяти), «Листья вместе летят, не потому что — вместе, а потому что ветер их вместе гонит».

Тиюль шорашим, «путешествие по корням», следует по стандартным маршрутам. И я, хоть и сам по себе, а не с группой, посещаю все те же места, что и тысячи моих израильских сверстников. Ищу, как и все, своих. Пробегаю глазами списки фамилий на мемориальных досках. Нахожу фамилию Тамар среди участников восстания в Варшавском гетто, а еще раньше — в перечне еврейского населения городка Казимеж-Дольны. Дядя Витя говорил, что Тумаркин и Тамаркин — одна и та же фамилия. Стало быть, следующий пункт назначения — Польша. Тумаркины, Тамаркины, Тамары… Мало ли их было здесь, на обломках Речи Посполитой? Любая связь недоказуема. Но именно поэтому, и еще потому, что весь их мир давно исчез без следа, можно поверить и почувствовать родство с любым из этих призраков. Все они — «мой брат» и «моя сестра».

История польского еврейства насчитывает больше десяти веков. В период между основанием Польского королевства в 1025 году и основанием Речи Посполитой в 1569‑м этот край называли «paradisus iudaeorum» («рай для евреев»). Калишский статут, подписанный князем Болеславом Благочестивым в середине XIII века, предоставлял евреям право селиться на польских землях, гарантируя свободу вероисповедания, перемещения и торговли. В XVI веке шляхта подтвердила основные положения Калишского статута в Речи Посполитой. Был создан Сейм четырех земель, орган еврейского самоуправления. В Кракове и Люблине возникли центры еврейского книгопечатания. Евреи управляли вотчинами шляхетских магнатов, получали от них пропинацию и арендовали корчмы. Соседи-католики в основном проявляли веротерпимость, хоть время от времени и устраивали погромы, обвиняя евреев то в осквернении облатки, то в поджоге, то в навлечении стихийных бедствий.

К середине XVII века мои соплеменники составляли около десяти процентов населения Речи Посполитой, а в городе Казимеж-Дольны, куда меня завел мой «тиюль шорашим», — чуть ли не половину населения. История этого живописного городка по-своему примечательна. По легенде, в середине XIV века король Казимир Великий взял в жены еврейскую красавицу по имени Эстер (точь-в-точь как ахеменидский царь Артаксеркс, один из героев Книги Эсфири и праздника Пурим). И так полюбил Казимир свою Эсфирь, что приказал построить в городе синагогу, а евреев считать полноправными гражданами. С тех пор Казимеж-Дольны стал одним из главных еврейских поселений в Польше. Если смотреть с Горы трех крестов, бывший еврейский квартал легко отличить от католического по цвету черепицы: в католической части городка двускатные черепичные крыши — красные, как по всей Европе, а в еврейском квартале — черные, как хасидская широкополая шляпа. Впрочем, никаких евреев здесь давно уже нет.

Заброшенный квартал: мощеные узкие улочки, скученные дома из серого камня. Мезуза на двери, субботние свечи в буфете. Цэна у-Рэна, «Библия для женщин», открытая на странице, где говорится о деторождении: «Если женщина хочет рожать так же легко, как наседка несет яйца, ей следует откусить от этрога[63] по окончании праздника Суккот…» Уцелела и синагога с расписным сводом. Бима с пюпитром для чтения Торы и синагогальный ковчег «Арон аКодеш». Даже указка «яд» с фигурой руки на конце. В главном зале синагоги — выставка архивных фотографий «Еврейская жизнь Казимежа-Дольнего». Лица на черно-белых снимках довоенного времени напоминают те портреты из семейного архива, что присылал мне дядя Витя. Каждый из этих людей мог бы быть моим родственником — Тумаркиным, Тамаркиным, Тамаром. Из колонок проигрывателя (кажется, почти такого же старого, как музейные подсвечники, кружка для омовения и шофар[64]) доносятся сестры Бэрри[65]. Фотографии перемежаются с картинами Шмуэля Водницкого, современника Шагала, уехавшего в Эрец-Исраэль в 1934‑м и всю жизнь писавшего свой город детства, Казимеж-Дольны, в тех же щемящих тонах, что Шагал — свой (наш) Витебск. От этих картин, фотографий и песен дрожит сердце, ком подкатывает к горлу. Кажется, будто эта печальная, чарующая и тревожная музыка взывает голосами умерших, обрывками их речи, отголосками жизни. «Молчаливые голоса», как в великом мексиканском романе «Педро Парамо». И не хочется уходить из этого зала, хочется побыть с ними еще час-другой, не отпускать их призрачное присутствие, остаться.

На окраине Казимежа-Дольнего — осиновый лес, в лесу — еврейское кладбище, разгромленное нацистами в 1942‑м. Потомки, возвращающиеся сюда на Йом ха-Шоа, построили своеобразную «Стену плача» из обломков надгробий. Под стеной — мемориальная плита с выгравированной надписью (точь-в-точь, как в Бобровом Куте): «We are four generations of sons and daughters, grandsons and granddaughters of our families that were all murdered here by the Nazis in 1942»[66].

Перед этой стеной, пожалуй, и закончу свой польский «тиюль шорашим». Можно следовать маршруту и дальше: Люблин (c заездом в Майданек), Краков (c заездом в Освенцим), Белосток… Продолжать и там свой поиск забытых предков. Да что толку? Ведь даже бурые кирпичи Варшавского гетто, торчащие, как из-под пятницы суббота, из-под красивой облицовки новых многоэтажных зданий, давно уже не помнят себя. Не помнят, какими они были, когда были частью фасадов на «ди идише гас»[67], многострадальной плотью жилых домов. Так отдельные клетки продолжают хранить память в форме генетического кода после того, как тело умрет, но это уже память без самосознания. А без самосознания не может быть и воскрешения. В чем разница