Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

class="p1">Патриарх Мендл Урьевич был раввином и домашним деспотом. Еврейская мудрость, столь точно сформулированная в стихах Гандельсмана, гласит: «любовь и тирания родных — это одно и то же». Прадед тиранил любимых детей, а с нелюбимыми вовсе не желал знаться. Младший сын Исаак был, судя по всему, любимым. Все остальные взяли русифицированное отчество «Маркович/Марковна», и лишь мой дед остался Менделевичем — из почтения к своему отцу. Предполагалось, что именно Исаак Менделевич продолжит династию раввинов Стесиных. По окончании бобровокутского хедера он поступил в одесскую иешиву, основанную в 1906 году раввином из Черновцов. Это было в конце двадцатых годов, когда преследование студентов-сионистов в СССР уже шло полным ходом, но в Одессе еще были открыты еврейские школы, работали еврейские библиотеки и педагогический техникум, а в университете существовал факультет идиш. Там же процветала и организация Гехалуц, занимавшаяся репатриацией еврейской молодежи в Эрец-Исраэль. Пик ее деятельности приходится на 1918–1919 годы, но и в конце 1920‑х будущие репатрианты еще проходили сельскохозяйственную подготовку к жизни в кибуце. В их числе был и мой дед. Тем временем прадед Мендл Урьевич принял приглашение хасидского раввина Нехемьи Гинзбурга перебраться в Москву для преподавания Торы в подпольном хедере при синагоге Зарядья. Постепенно он перевез туда всю семью. Вспоминается одна из любимых сентенций моего папы: «Статистика показывает, что все, кто хотел получить московскую прописку, ее в конце концов получили. Но статистика никого не прописывает».

В начале 1930‑х хасиды с юга России и Украины, гонимые и преследуемые повсюду, стекались в Москву, чтобы там затеряться. На первых порах ютились в подвале Хоральной синагоги. Искали работу в артелях, где требовались надомники (единственное требование: разрешение не работать по субботам). Снимали вскладчину подмосковные дачи; там, как правило, организовывались подпольные хедеры и иешивы. Сохранились даже имена тех, с кем собирался в миньян Мендл Урьевич: Шнеер Пинский, Берл и Нехемья Гинзбург, Исраэль Шнееров… Через кого-то из них прадед узнал, что предстоящая репатриация Исаака из Одессы в Эрец-Исраэль — это на самом деле спецоперация ОГПУ. Вместо Палестины будущему раввину Исааку светили колымские лагеря. Но предприимчивый Мендл в последний момент сумел предупредить сына и организовать ему побег в Москву. «Буквально с поезда снял». Через некоторое время дед поступил в Московский пединститут, где проявил незаурядные способности к математике и по окончании попал в аспирантуру Стекловки — аж к самому академику Петру Сергеевичу Новикову. Под руководством Новикова работал над диссертацией в области математической логики, но так и не защитился, потому что началась война, и дед, которому на тот момент было 27 лет, ушел добровольцем на фронт.

В отличие от деда Исаака Львовича, прошедшего через лагеря, дед Исаак Менделевич, чудом лагерей избежавший, не скупился на рассказы о войне. Он был командиром батареи артиллерийской разведки. Его фронтовые истории я помню с детства. Например, о том, как им предстояло пройти через минное поле. Первый солдат подорвался, второй — тоже. Следующим должен был идти командир. В то утро дед долго молился о здоровье своего отца Мендла, от которого давно не получал вестей. Закончив молитву, вышел из палатки и пошел по полю, и прошел его, не подорвавшись; а когда дошел до конца, с ним случился первый приступ стенокардии — предвестник нескольких инфарктов, последний из которых убьет его в 1986‑м. Это минное поле стало вторым чудом в жизни Исаака (первое — побег из ловушки ОГПУ). Было и третье чудо, тоже связанное с моим прадедом Мендлом. Уходя на фронт, Исаак Менделевич пообещал отцу, что до самого конца войны не притронется к спиртному. По правде сказать, выпивка никогда не была его слабостью, так что просьба отца показалась ему странной. Но тот настаивал, и Исаак дал зарок. А уже в Германии в 1945‑м, когда его батарея шла по пятам отступавшей немецкой армии, вспомнил о своем обещании: в одной из деревень немцы оставили по себе целую цистерну спирта. Русские солдаты пили за близкую победу, звали его: «Вань, давай с нами, давай по одной!» Ваня, Иван — это он, Стесин, И. М. Светловолосый и голубоглазый, он не обладал ярко выраженной еврейской внешностью, и однополчанам не пришло в голову, что за инициалом «И» может скрываться имя библейского праотца. С самого начала войны все звали его Иваном. И, когда один из военнопленных безошибочно распознал в нем «юден», солдаты чуть не забили фрица до полусмерти сапогами за то, что «нашего Ивана жидом обозвал». «Давай с нами, Вань, давай за победу!» Дед рассказывал, что в этот момент ему нестерпимо захотелось выпить. Но в последний момент, вспомнив данное отцу обещание, отказался. Это и было третьим чудом, которое сотворил рав Мендл для своего сына: трофейный спирт оказался метиловым.

В устной семейной хронике, передаваемой из поколения в поколение и с каждым поколением теряющей все больше драгоценных подробностей, личность Мендла Урьевича упакована в шаблонную фразу: «он был тяжелым человеком». Все передается по наследству, от предрасположенности к полноте до тяжелого характера. Кому же досталась вся тяжесть Мендла? Может, старшему сыну Леве, убежденному коммунисту, на долгие годы разорвавшему отношения с сыном Виталиком? Во всяком случае, дедушка Исаак Менделевич (в официальных документах — Менделеевич), судя по воспоминаниям, был человеком легким. Фронтовые товарищи, в течение многих лет периодически возникавшие на пороге («А Иван дома?»), в один голос говорили, что он и в полку был всеобщим любимцем. Певец и плясун, душа компании. Голубоглазый весельчак с вечной «беломориной» в зубах. Я его таким уже не застал, но помню еврейские праздники в Измайлове. Обязательная часть программы: дедушка поет еврейские песни. У него абсолютный слух. Помню и запись середины шестидесятых, которую слушал в детстве на бобинном магнитофоне «Весна»: те же песни зычно распевает еще молодой дедушка. В конце пленки жалуется, что у него сегодня «совсем нет голоса». А подростковый голос моего папы отзывается: «Да отлично ты спел, пап!» У моего папы тоже легкий характер. Про себя не знаю, от кого и что унаследовал. Вижу себя то в одном Исааке, то в другом. Раздробленная семейная история, галерея разбитых зеркал. В каждом осколке отражается частица тебя самого. Но если попытаться склеить эти осколки воедино, может получиться разве что слепое матовое стекло, в котором не отражается уже ничего. «Не сложить, отражение дробится, / И уже ничего не добиться…» — спонтанное начало стихотворения, которое вряд ли когда-нибудь допишу. Одно, впрочем, знаю точно: если что и передалось по наследству, это — любовь сына к отцу. Как Исаак, молившийся