Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

и традиционные немецкие блюда — вурст, сауэрбратен, а главное — неограниченное количество пива «кёльш» в узких цилиндрических стаканах объемом 0,2 литра. Хозяин заведения тоже подсаживается к нам выпить, и они начинают тараторить по-немецки. Я несколько раз в жизни пытался выучить немецкий язык, и все безуспешно. Впрочем, процентов пятьдесят из того, что они говорят, я все-таки понимаю: человеку, почти не владеющему языком, людей с акцентом понимать проще. Эпштейн говорит очень бегло, совершенно не заморачиваясь насчет произношения. Кажется, его немецкая речь не так уж сильно отличается от русской: те же риторические приемы. «Ich glaube nicht, dass du bei ihnen kaufen kannst. Wieso denn? Weil es scheiße ist»[53]. Хозяин говорит с не менее сильным турецким акцентом: «Ja, mein Lieber, du hast recht»[54].

После обеда Эпштейн откланивается, а Жарков везет меня посмотреть на дом, где жил Виталик. Его первое кельнское ателье располагалось в самом центре города, рядом с собором. Потом его оттуда выселили, и он обосновался в турецком районе, где по сей день живут и работают многие кельнские художники. Старая кирпичная пятиэтажка, рядом с бывшей шоколадной фабрикой и первой в мире фабрикой по производству одеколонов (одеколон — «кельнская вода»).

Из подъезда тянет чем-то очень знакомым: сладковатый, затхло-уютный запах, смесь краски и плесени. Кажется, так пахло у дедушки с бабушкой в Измайлове, на Сиреневом бульваре. «Чувствуешь? — спрашивает Жарков. — Обожаю этот запах!» Я тоже обожаю.

— Вот здесь мы у него всегда собирались. Очень разношерстная компания была. Русские, немцы, турки. Один из его лучших друзей был вором в законе. Другой близкий друг — Хорст, журналист, бывший пресс-секретарь канцлера Германии. Или вот, помню, приехал какой-то юродивый фотограф из Парижа, а Виталик говорит: это мой друг, охуительный фотограф. И заставил меня купить у него несколько фотографий. Это очень давно было. А недавно разбирал вещи, нашел эти фотографии, посмотрел: у этого фотографа работы и в Русском музее висят, и в Третьяковке… Вообще, знаешь, из всех воспоминаний, которые ты приводишь у себя в книге, самые правдивые — лимоновские. И про «всегда можно было прийти в гости с компанией», и про то, как он матом ругался, и про то, что он всех соединял. Я бы сказал, не просто соединял, а именно опекал. По-своему, конечно, по-виталиковски. У него была масса правил, ритуалов всяких. Одежду и мебель он покупал исключительно на барахолках. И каждое воскресенье мы всей компанией ходили на барахолки, где Виталик всем покупал подарки. Такой был обычай. А встретить у него можно было самых разных и никак не совместимых между собой людей. От проституток, которые с ним борщом и винегретом за советы расплачивались, до сына директора кладбища Сент-Женевьев-де-Буа, который пришел к нему с женой посоветоваться по вопросам бизнеса в России. Причем многие из его советов оказывались на удивление правильными. Вот ты писал, что у вас в семье было семь поколений раввинов. Виталик тоже об этом говорил. Он сам, по-моему, не особо иудаизмом интересовался. Говорил, что у него своя религия. Но по складу он, конечно, был таким раввином… Десять лет прошло, как он умер. А мы все продолжаем собираться, вспоминать. Вот смотри, что тут недавно написал один из друзей: «Ровно десять лет назад от нас ушел преданный друг, гениальный художник, добрейшей души человек, учитель, знаток, страстно любящий свое дело, жизнь и людей, его окружавших… Человек с большой буквы — Виталий Стесин. Вечная ему память…» Это ведь не просто так. Между прочим, моя дочь благодаря ему тоже художником стала… Вон там его ателье было, на третьем этаже. Видишь, вот кнопка домофона, теперь там какой-то Слама снимает… А раньше было написано Stesin…

— Слама? Это же фамилия героя романа «Марш Радецкого»! Одна из моих любимых книг.

— Да? Я не читал. Я в последнее время вообще мало читаю. Вот только твою книгу прочел, мне понравилось. А ты сколько еще здесь пробудешь?

— Всего ничего. Завтра в Гейдельберг собираюсь. А потом — обратно в Нью-Йорк.

— Ясно. В Гейдельберге красиво. Я там всего один раз был. Кстати, это тоже история про Виталика. Какой-то богач захотел купить у него картину. Но Виталик, как я тебе уже говорил, свои картины продавать отказывался. Тогда тот предложил обмен: Виталик ему — картину, а он Виталику — белый мерседес, почти новый. Виталик сам машину не водил, но на обмен согласился — с тем, чтобы мерседес подарить мне. Вот я тогда в Гейдельберг и ездил — мерседес забирать. Он потом мне еще много лет служил, пятьсот тыщ километров на нем накатал… А Гейдельберг мне понравился, красивый городишко. Ну, ты давай приезжай еще к нам, будем рады. Может, и Ириску уговорим, в конце концов, принять тебя в Вене.

Глава 3. Украина — Польша

Действие романа Йозефа Рота «Марш Радецкого», одной из моих любимых книг, разворачивается на окраине умирающей Австро-Венгерской империи, среди славянской речи и торговцев-евреев, чьи рыжие бороды указывали на «таинственный закон неведомого происхождения от легендарных хазаров»; там, где «жили вдали от мира, между востоком и западом, зажатые между днем и ночью, сами уподобившиеся неким живым призракам, которые ночь рождает и пускает бродить днем» и где «каждый чужой был обречен на постепенную гибель». Кажется, откуда-то из тех краев вышла и моя семья по отцовской линии. Кем же из героев Рота был мой предок? Полковым врачом Демантом или дедом Деманта, шинкарем из Галиции, или ростовщиком Каптураком, в чьи лапы попадает безвольный протагонист, лейтенант Карл Йозеф фон Тротта? Этот ростовщик оказывается столь же безжалостен, сколь и бесправен: одно распоряжение сверху, и его ссылают к черту на кулички. Как бесправен в конечном счете и могущественный Вальтер Ратенау, выведенный в образе еврейского промышленника Арнгейма в другом великом романе той же эпохи. Что Арнгейм, что Каптурак, что фейхтвангеровские Опперманы, разницы нет; всех их проще простого убрать с доски. Но история, настойчиво передаваемая из поколения в поколение, есть история выживания.

«А про Шмуля, з-л[55], знаем вот что: умер в 104 года оттого, что упал с лошади». Семейное предание. Слащавая выдумка, которой приправляли историю одной еврейской семьи, байка, не менее традиционная, чем пожелание «до 120!». Возможно, в этом очевидном вранье есть какая-то талмудическая мудрость. А может, и нет. Некого спросить. Несмотря на то что (или именно потому что) в роду по отцовской линии — семь поколений раввинов. Что про них известно? Только