Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

собственную фармацевтическую компанию. Я узнал это от родителей: оказывается, они все эти годы пристально следили за судьбами родственников, с которыми не общались со времени отъезда. В очередной раз убеждаюсь: никто ни с кем не общается, но все следят друг за другом издалека. Не исключено, что и Шимановичи в курсе дальнейшей судьбы тупого Алика. Здравствуй, Рома. Спешу сообщить, что «Таинственный остров» так до сих пор и не дочитан.

Другая дедушкина сестра, тетя Соня, Софья Марковна Стесина, в молодости была секретарем редакции «Молодая гвардия» и личным секретарем Николая Островского, одним из постоянных адресатов его писем. Говорят, она всю жизнь пыталась написать мемуары о нем, да так и не дописала. Складывается впечатление, что недописанные «главные книги» (дедушкин учебник по математике, мемуары тети Сони) — эдакий лейтмотив у Стесиных. Как у фейхтвангеровских Опперманов, чья главная реликвия — портрет патриарха в гостиной — ассоциировался у меня с памятным с детства дагерротипом прадеда-раввина. «Нам положено трудиться, но не дано завершать труды наши», — говорил Густав Опперман, цитируя Талмуд. То же самое мог бы сказать один из моих предков. И теперь, собирая по крупицам историю семьи, я испытываю странное чувство, как будто я таким образом дописываю за них.

Дети тети Сони — Женя и Фаина Левитины. Кажется, я никогда их в глаза не видел, но все детство слышал о них; слышал, как папа чуть ли не каждый вечер говорит с ними по телефону. Предмет разговора всегда был один и тот же: тетя Женя, единственная из дедушкиных сестер, которую я видел и помню. В семье, где все остальные зарабатывали интеллектуальным трудом, она была белой вороной: всю жизнь проработала кассиршей в продовольственном магазине. Ее муж, дядя Ната, занимал какую-то невысокую должность в Министерстве связи. Их единственный сын Марк был болен шизофренией, с подросткового возраста находился в психиатрической лечебнице и покончил с собой в возрасте двадцати лет. Когда они состарились, бремя заботы о них взяли на себя племянники — Женя, Фаина и мой папа. По очереди привозили продукты, водили по врачам, а под конец, когда у дяди Наты отчетливо проявилась деменция, дежурили почти безвылазно. Помню, как папа кричал в телефонную трубку: «Дядя Ната, все, что от вас требуется, это зайти завтра утром в ЖЭК. Разве это так сложно?» И визгливый протест впавшего в детство старика — на другом конце провода: «Дядя Ната не может, дядя Ната не может!» Потом разговор с Женей Левитиным. Тот, видимо, спрашивал: «Ну как там?» И папа отвечал усталым голосом: «Как-как, сам знаешь как: дядя Ната не может». Помню их, дядю Нату и тетю Женю, щуплых и низкорослых, покрытых старческими пигментными пятнами, беспомощных и сумасбродных, нищих, но всегда одаривавших меня несуразно дорогими подарками. Помню их стариковскую квартиру на Соколе (забавное совпадение: фамилия дяди Наты — Соколик). После того как дядя Ната умер, а мы уехали, бедную тетю Женю отправили в дом престарелых. Женя Левитин тоже эмигрировал, но не в Америку, а в Германию. Излишне говорить, что с моим папой они не общались с начала девяностых, хотя вроде бы никакой ссоры между ними не было. «С Женькой-то? Нет, не ссорились». Просто — жизнь, рассеяние. «Если я не ошибаюсь, Женька сейчас работает в институте Макса Планка. Он всегда был сильным математиком, хоть и ушел из чистой науки в прикладную». Но папа ошибался: как я недавно узнал от дяди Вити Тумаркина, в Германии математик Женя Левитин жил на пособие, принципиально не учил немецкий язык и писал многотомную книгу о преподавании математики. «Нам положено трудиться, но не дано завершать труды наши». Впрочем, Левитину как раз удалось завершить свой труд и даже издать его в Москве — аж в шести томах. Увы, широкого резонанса эта книга не получила. Известно, что автор собирался раздарить часть тиража друзьям и знакомым. Но не успел: умер в ковид. Возможно, в каком-нибудь языке есть специальное слово для смутной скорби, которую испытываешь, узнав о смерти далекого-близкого родственника — одного из тех, кого ни разу не видел, но о чьей жизни знал с детства; чье присутствие в ареале нашего рассеяния всегда подразумевалось. Вот что осталось — эта смутная скорбь и постскриптум в виде разгадки: возможно, тем загадочным незнакомцем, что присутствовал на поэтическом вечере Марины Гарбер в Люксембурге и представился моим дядей, но ушел, не оставив координат, был не Виталик Стесин, как я раньше думал, а Женя Левитин. Стало быть, оба папиных брата жили в Германии. И обоих уже нет в живых.

Еще я помню день, когда папа забрал меня из школы и в ответ на обычное нытье, чтобы мне дали еще пятнадцать минут погулять с друзьями, неожиданно сильно рванул меня за руку: «Да иди же ты, кому говорят! Не понимаешь, что ли? Дедушка умер». Я не знал, как положено реагировать и что чувствовать; чуть ли не в восторг пришел оттого, что мне, семилетнему, доверили такую взрослую новость. Придя домой, бросился читать «Малыша и Карлсона», читал с каким-то странным азартом. Потом разревелся.

* * *

Десять лет назад, когда я работал в Африке, коллега и приятель того времени поведал мне душераздирающую и притом невероятно запутанную историю семейного конфликта, в результате которого погиб его брат. История эта, со всеми ее обстоятельствами и подробными отступлениями, открывающими доступ (или создающими иллюзию доступа) в совершенно незнакомый мир, произвела на меня тогда неизгладимое впечатление. Но через некоторое время я наткнулся на ту же самую историю в книге одного нигерийского писателя; там она приводилась в качестве городской легенды, байки, которую в этой части света знает чуть ли не каждый подросток. Стало быть, приятель попросту водил меня за нос, выдавая расхожую байку за историю своей семьи. Казалось бы, беда невелика, ведь это всего-навсего розыгрыш. Да и понять его можно: как огромен соблазн подшутить над простофилей-чужестранцем, охочим до экзотического фольклора, что твой Шурик из «Операции „Ы“»! Но я обиделся всерьез и, не сдержавшись, высказал все своему приятелю. Его реакция стала для меня еще большим сюрпризом, чем все предшествующее. Не конфузливый смех или небрежная отмашка (да ну, пустяки какие!), а неподдельная ярость: какое право я имею его так оскорблять? Прежде чем называть человека лжецом, хорошо бы сначала попробовать разобраться в некоторых культурных нюансах. Я ведь, поди, считаю себя большим знатоком их культуры, не так ли? Мог бы и догадаться, что у них это стандартная форма подачи любой истории. Пересказывая что-нибудь